Чарльз Сноу - Коридоры власти

— Вы тут ни при чем, — заверил я. — Если бы Роджер не влюбился в вас — если бы он вообще не влюбился, — он был бы теперь в точно такой же ситуации.

— Вы совершенно уверены?

— На сто процентов, — быстро ответил я.

Я почти верил в то, что говорил. Если бы в глаза мне не смотрела измученная подозрениями Эллен, если бы не ждала хоть какой-нибудь определенности, я, пожалуй, поостерегся бы насчет ста процентов. У Роджера изначально было куда меньше шансов провести свой курс — это я потом понял, годы спустя, — чем мы воображали, когда варились в этом соку. Сомнительно, чтобы личный фактор вроде этой любовной связи мог изменить ситуацию. И все же эта любовная связь изменила пусть не ситуацию, но самого Роджера; неизвестно, в точности ли так он повел бы себя, не будь в его жизни Эллен.

— Я уверен на сто процентов.

— А он — он когда-нибудь в этом уверится?

Я молчал.

— Он уверится? — повторила Эллен.

Хорошо, думала она, вот он уйдет ко мне, мы поженимся, станем вести скромную жизнь — скромную по сравнению с той, какую он вел при Каро; о блестящих перспективах можно забыть навсегда. А если он не забудет, если обвинит в крахе, пусть мысленно, свою вторую жену? Несколько минут Эллен сидела молча. Такая скромная на людях, практически незаметная, она была сейчас прекрасна. Ярость совершенно преобразила эту женщину — ярость да еще, пожалуй, жажда действия в чистом виде, пусть даже это действие направлено на уничтожение ее надежд и самой жизни.

— Я все время говорю себе: с этим надо покончить. Сегодня же. Сейчас же.

— А вам по силам такое? — спросил я. Эллен подняла взгляд, и снова я подумал: лучше бы она расплакалась.

— Что он намерен делать? Что, Льюис?

Я посадил Эллен в такси и занялся наконец делами. Стемнело; секретарши мои разошлись по домам; было тихо. Зазвонил телефон внутренней связи. Это был Роджер. Не загляну ли я к нему, желательно сегодня?

Коридоры наши теперь, вечером, больше обычного напоминали лабиринт. Некоторые двери были открыты, из них лился свет — начальство допоздна заработалось. Дуглас тоже тянул время; я не зашел к нему, не пожелал доброй ночи. Я направился прямиком к Роджеру. Свет, ограниченный конусом абажура, падал на стопку листов писчей бумаги, листы были пропитаны светом как влагой. Роджер поднялся навстречу, тень заслонила окно. Впервые с того раза, когда нас познакомили, пожал мою руку.

— Ну-с?

Напористость обескураживала. Я успел продумать разговор, я не был готов к такому повороту, и потому соболезнования мои прозвучали по меньшей мере нелепо.

— Не стоит беспокоиться, — отвечал Роджер. Полоснул меня взглядом и повторил: — Ну-с? — И щелкнул, по обыкновению, пальцами.

Первая мысль была — он чего-то от меня ждет. Возможно, это прелюдия к некоей сделке. Я ошибся.

— Пора мне все пересмотреть, как вы думаете?

Он почти смеялся. Возбуждение, обусловленное провалом; синдром «чистого листа».

Никаких иллюзий относительно настоящего положения, в сухом остатке — трезвый взгляд на вещи. Я думал, что изучил Роджера. Эллен изучила его лучше. Но в тот день мы с ней оба ошиблись бы, если бы вздумали делать прогнозы относительно его поведения. Прежде Роджер задействовал бы лицемерие, сам для себя назвал бы его подстраховкой (лицемерие, например, сработало в разговоре с Дэвидом Рубином). Теперь он либо забыл о его потенциальной пользе, либо счел, что в данном конкретном случае польза от откровенности будет куда выше.

Между нами лежало овальное световое озерцо. Роджер заговорил. Для начала, чтобы этот вопрос меня не мучил, сообщил, что вынужден будет уйти. Без вариантов. Он проиграл, его курс провалился — что ему остается? Тут он дал себе волю:

— Но я вернусь! И очень скоро! Мое дело не погибнет. Может, я сам его завершу.

А я-то думал, он иллюзии питает! Ничего подобного: Роджер прекрасно сознавал, что его ждет. Не упомянул ни о жене, ни об Эллен: дескать, где уж мне рассчитывать на поддержку, после того что я сделал. Отметил — как факт объективной реальности, как одну из сторон ситуации, — что остается один. Без связей, без влиятельных друзей. Даже без денег. Начнет сначала.

— Это будет трудно. Если бы я до сих пор никаких шагов не предпринимал, было бы легче. — И улыбнулся с вызовом. — По-моему, мои шансы приближаются к нулю. А вы какого мнения, Льюис?

Я не поддался желанию утешить, отмел личную дружбу.

— Насчет нуля вы правы.

— Все равно кто-нибудь этого добьется. Нам бы только времени побольше да везенья, да еще сдвиги в общественном сознании не помешают. Тогда — получится.

Он говорил о политических процессах с бесстрастностью диагноста — точно так же, как в бытность свою на пике власти, когда и премьер, и Коллингвуд открыто поддерживали его. Вот интересно, кто бы лучше справился, а? Можно ли было избежать ошибок, им допущенных? А я — я ведь тоже ошибался; с этим как быть? Что, если бы мы не проворонили Броджински? Какова вообще роль отдельной личности? Явно куда меньше, чем хотелось бы. Мы подмазали; не наша вина, что поехать не получилось. Исторический момент был неподходящий — тут кого ни выдвини, одни бессмысленные телодвижения будут.

Роджер не хотел утешений. Ему даже мое мнение было не нужно. Он говорил будто наедине с собой. Сейчас, говорил он, при нынешних настроениях, за рамки никого не пустят. Дернешься — уничтожат. Не будешь дергаться — зачем тогда вообще лез в политику?

Бесплодных попыток не бывает. Я, говорил Роджер, уже изменил ситуацию. Первым делом надо добраться до власти (я вспомнил, какие обстоятельства сопутствовали этой фразе). Вторым, продолжал Роджер, — на что-нибудь эту власть употребить. Мое дело будет продолжено. Может, мной самим, может — нет; не знаю.

Рубленые фразы, никаких лексических излишеств — стиль человека прямого. В чем, в чем, а в прямоте сторонний наблюдатель Роджера бы не заподозрил. Ибо Роджер не из тех, кто боится запачкаться. Соблазнов у него было достаточно, страстей — тоже; он поддавался, шел на поводу; он переступал через себя — но только ради дела. Под употреблением власти «на что-нибудь» он разумел, что желает оправдать собственное существование, убедиться, что приносит пользу. Оправдание нужно было ему и в другом, глубинном смысле. Вера в действия казалась Роджеру наиболее подходящим субститутом иной веры. К этой мысли он не сразу пришел. Вопреки компромиссам и жестокости — а может, отчасти из-за них, — Роджер верил в то, что делал. Окружающие могли сколько угодно подозревать его в корыстных мотивах, но именно в них он повинен не был; просто знал это за собой и так жил.

Ирония же в том, что, не будь наши подозрения ошибочны, Роджер действительно сделал бы завидную политическую карьеру. А пожалуй, и реальную пользу принес бы — с поправкой на исторический период, конечно.