Нил Шустерман - Бездна Челленджера

— Капитан предпочитает рисунки словам, — шепчет мне на ухо штурман, — потому что не умеет читать.

Я знаю, что должен ненавидеть капитана всей душой, и все-таки не могу. Не знаю, почему. Причины, должно быть, зарыты на глубине Марианской впадины — они явно скрываются там, куда свет-то попадает, только если принести его с собой, а у меня с ним сейчас туго.

Я стою у борта и вглядываюсь в морские глубины, гадая, какие загадки они таят. Поглядев на волны достаточно долго, я начинаю видеть в них узоры. Повсюду в воде глаза — изучают и судят меня.

Попугай тоже смотрит на волны. Он важно приближается ко мне по перилам.

— «Загляни в бездну, и она заглянет в тебя», — произносит птица. — Будем надеяться, что бездна не найдет ничего интересного.

Несмотря на неодобрение капитана, я исправно дважды в день поднимаюсь в воронье гнездо, пью свой коктейль и общаюсь с другими матросами — хотя, глотнув из стакана, они, как правило, становятся не очень-то разговорчивыми.

Сегодня море похоже на американские горки, разве что без петель и разворотов, и воронье гнездо раскачивается вместе с мачтой из стороны в сторону, как метроном. Как бы я ни старался держать коктейль покрепче, он плещется в стакане, изредка капая на пол и исчезая в щелях между досками.

— Знаешь, он ведь живой, — говорит артиллерист — ответственный за корабельную пушку обветренный матрос, чьи руки испещрены отвратительными татуировками. — Он живой и хочет есть. — Тут я понимаю, что голос исходит не изо рта матроса, а от одного из черепов на его руке. Того, что с игральными костями вместо глаз.

— Кто живой? — обращаюсь я к татуировке. — Корабль?

Череп качает головой:

— Деготь, на котором все держится.

— Им же просто конопатят щели! — удивляюсь я, и все черепа хохочут.

— Давай, успокаивай себя, — произносит обладатель игральных костей. — Но если ты как-нибудь с утра недосчитаешься пары пальцев на ноге, имей в виду: он попробовал тебя на вкус.

Посреди ночи я пробираюсь на бушприт, стараясь не встретиться с несущими вахту матросами. На этот раз я специально соскальзываю с хорошо отполированного бруса, и прекрасная дева — корабельная статуя — ловит меня, как я и ожидал. Сначала она держит меня за запястья, потом подтягивает повыше и обнимает своими деревянными руками. Хотя ничто, кроме ее объятий, не отделяет меня от пучины морской, почему-то здесь мне гораздо спокойнее, чем на борту.

Сегодня море спокойно. Только редкая зыбь окутывает нас легким солоноватым туманом. Статуя обнимает меня, и я рассказываю ей все, что узнал:

— Капитан верит, что ты приносишь удачу и способна очаровать морских чудищ.

— Удачу? — фыркает она. — Я не очень-то удачлива, раз торчу на носу и сношу все удары, которые море на меня обрушивает! А чудовищ может очаровать только их собственное туго набитое брюхо, уж поверь мне.

— Я просто передаю тебе его слова.

Мы оседлали волну: корабль взмывает вверх и опадает. Дева сжимает меня так крепко, что мне не приходится держаться самому. Я провожу рукой по ее волосам из тикового дерева.

— У тебя есть имя? — спрашиваю я.

— Каллиопа. В честь музы поэзии. Мы не встречались, но, говорят, она прекрасна.

— Как и ты.

— Будь осторожен, — предостерегает статуя с легчайшим намеком на улыбку. — Лесть может заставить меня разжать руки — и что с тобой станет?

— Намочу штаны. И не только, — ухмыляюсь я в ответ.

— А у тебя имя есть? — спрашивает она.

— Кейден.

— Красивое имя.

— Обозначает «дух битвы», — замечаю я.

— А на каком языке?

— Понятия не имею.

Она смеется, я тоже. Кажется, сам океан улыбается, причем ни капельки не насмешливо.

— Согрей меня, Кейден, — шепчет Каллиопа. Ее голос похож на нежный скрип тоненькой веточки. — У меня нет собственного тепла, разве что от солнца — а солнце за полмира отсюда. Согрей меня.

Я зажмуриваюсь и источаю тепло. Мне так хорошо, что даже плевать на занозы.

— Ты знаешь, зачем тебя сюда вызвали? — спрашивает школьный психолог, мисс Сиссель. Все ученики обожают называть ее по фамилии, потому что она забавно звучит.

Я пожимаю плечами:

— Поговорить с вами?

Она вздыхает, понимая, что разговор будет долгим:

— Да, но ты понимаешь, почему тебе надо со мной поговорить?

Я храню молчание: чем меньше я скажу, тем больше у меня контроля над ситуацией. Хотя у меня так дергаются колени, что говорить о контроле просто смешно.

— Ты здесь из-за контрольной по естествознанию.

— А, это… — Я опускаю взгляд и тут же понимаю, что психологу нужно всегда смотреть в глаза, а то она найдет в этом какой-нибудь застарелый комплекс. Я снова гляжу ей в лицо.

Психолог открывает папку с моим именем. Откуда она в кабинете психолога? А у кого еще заведена на меня папка? Кто решает, что туда дописывать и что убирать? Как это отражается на моем личном деле? Что вообще такое — личное дело? До каких пор оно останется со мной? Не будет ли его призрак стоять за моей спиной до самой смерти?

Мисс Сиссель (да, мне тоже нравится, как это звучит) достает из папки мой бланк ответов, в котором закрашено гораздо больше кружочков, чем нужно.

— Очень… творческий подход, — замечает психолог.

— Спасибо.

— Можешь сказать, зачем ты это сделал?

В этой ситуации ответить можно только так:

— Мне показалось, что будет забавно.

Мисс Сиссель знала, что я это скажу, я знал, что она это знает, и она знала, что я знаю. Так что это было своего рода ритуалом. Вроде японского театра Кабуки. Мне уже жаль психолога за то, что ей приходится все это проговаривать.

— Мистер Гатри не единственный, кто за тебя беспокоится, — продолжает она самым заботливым тоном, на который способна. — Ты прогуливаешь уроки и не пытаешься сосредоточиться на задании. Тебе это не свойственно.

«Не свойственно»? Я что, животное, чтобы изучать мои повадки? Может, где-то пишут тесты обо мне? Интересно, за это ставят оценки или только зачет-незачет?

— Мы беспокоимся и хотим тебе помочь, если ты нам позволишь.

Теперь моя очередь тяжело вздыхать. Не выдержу я этого Кабуки.

— Давайте напрямик. Вы думаете, что я употребляю наркотики.

— Я этого не говорила.

— И я не говорил.

Психолог закрывает и откладывает папку — может быть, чтобы показать, что наша беседа будет конфиденциальной. Я не ведусь. Она подается вперед, хотя стол все равно разделяет нас, словно огромный пустырь, и произносит:

— Кейден, я знаю только, что что-то не так. Проблема может быть в чем угодно, в том числе и в наркотиках, но не обязательно в них. Я бы хотела услышать, что происходит, от тебя самого.