Чарльз Буковски - Первая красотка в городе

— МАМА!

И тут я услышал сирены. Встал, прошел мимо толпы и спустился по лестнице. На середине встретил полицейских.

— Он наверху, офицеры! Скорее!

Я медленно вышел через парадную дверь. Прошел переулок. Свернул и бросился бежать. Выскочил на другую улицу и услышал сирены «скорой помощи». Я добрался до своей комнаты, задернул все шторы и выключил свет. Бутылку докончил в постели.

В понедельник Джефф на работу не явился. Во вторник Джефф на работу не явился. Среда. Короче, я больше никогда его не видел. А тюрьмы не обзванивал.

Немногим позже меня уволили за прогулы, и я переехал в западную часть города, где нашел себе место на складе в «Сирз-Роубаке». У складских рабочих «Сирз-Роубака» никогда не бывало бодунов, они были очень ручными, худенькими. Казалось, их ничего не волнует. Обедал я в одиночестве и с остальными почти не общался.

Наверное, Джефф все-таки был не очень хороший человек. Понаделал ошибок, жестоких ошибок, но с ним же было интересно — достаточно интересно. Сейчас, видать, досиживает, или же кто-нибудь его уже убил. У меня никогда больше не будет такого собутыльника. Все спят, все — в своем уме, всё — как полагается. А время от времени нужны такие вот настоящие мерзавцы. Но тут уж как в песне поется: «Куда все подевались?»

И вот, бывало, Херб высверливал дырку в арбузе и еб этот арбуз, а затем заставлял Тэлбота, малыша Тэлбота, этот арбуз есть. Вставали мы в полседьмого утра — собирать яблоки и груши, а дело было возле границы, и от бомбежек земля тряслась, пока дергаешь с веток эти яблоки с грушами, пытаясь быть хорошим парнем, берешь только спелые, а затем слезаешь с дерева поссать — ведь по утрам холодрыга, — и в нужнике покуришь гашиша. Что все это значит, никто не знал. Мы устали и нам было наплевать; дом — за тысячи миль, мы в чужой стране, а нам плевать. Будто в земле взяли и выкопали уродливую яму и нас туда швырнули. Работали мы только за кров, еду, очень маленькое жалованье и еще за то, что удавалось спереть. Даже солнце действовало неправильно; казалось, оно покрыто каким-то красным тонким целлофаном и лучи сквозь него никак не пробьются, поэтому все постоянно болели, а в лазарете знали только одно дело — кормить нас огромными холодными курами. На вкус куры были резиновыми, а ты садишься в постели и пожираешь этих резиновых кур, одну за другой, и сопли текут из носа по всему лицу, и большезадые медсестры пердят на тебя. Там было так плохо, что хотелось скорее поправиться и снова забраться на эти дурацкие груши и яблони.

Большинство из нас отчего-то сбежало — от женщин, счетов, грудных детей, от неспособности справиться с жизнью. Мы отдыхали до устали, болели до рвоты, нам пришли кранты.

— Не надо заставлять его есть этот арбуз, — сказал я.

— Давай-давай, ешь, — сказал Херб, — жри давай, или, помоги мне господи, я башку тебе оторву.

Малыш Тэлбот вгрызался в арбуз, глотая семечки и Хербову молофью, лишь тихонько похныкивал. От скуки мужики любили придумывать хоть что-нибудь, только б не сбрендить окончательно. А может, уже и сбрендили. Малыш Тэлбот раньше преподавал алгебру в старших классах в Штатах, но что-то пошло наперекосяк, и он сбежал в нашу парашу, а теперь вот глотает чужую молофью, взбитую с арбузным соком.

Херб был здоровенный парень, руки как поршни, черная проволочная борода, и вони в нем было столько же, сколько в тех медсестрах. На боку носил громадный охотничий нож в кожаном чехле. Нож ему вообще-то не требовался, убить кого-нибудь он мог и так.

— Послушай, Херб, — сказал я, — вышел бы да прикончил эту четвертинку войны, а? Я уже от нее устал.

— Не хочу нарушать баланс, — ответил Херб.

Тэлбот уже доел арбуз.

— Ай, да трусы б лучше свои проверил, много ли говна осталось, — посоветовал он Хербу.

Херб ему ответил:

— Еще одно слово — и очко свое будешь за собой в рюкзаке носить.

Мы вышли на улицу; там бродили узкозадые люди в шортиках, с ружьями и небритые. Даже некоторым бабам не мешало бы побриться. Везде висел слабый запах говнеца, и то и дело — ВУРУМБ — ВУРУМБ! — громыхали бомбежки. Не перемирие, а черт знает что…

Спустившись под точку, мы подошли к столу и заказали какого-то дешевого вина. Здесь горели свечи. На полу сидели арабы, пришибленные и безжизненные. Один на плече держал ворона и то и дело поднимал кверху ладонь. На ладони лежали одно-два зернышка. Ворон с отвращением их склевывал — похоже, ему было трудно глотать. Охуенно мирное перемирие. Охуенно черный ворон.

Потом девчонка лет 13–14, неизвестного происхождения, подошла и села к нам за столик. Глаза у нее отливали молочной голубизной, если вы можете себе представить молочную голубизну, причем обременено бедное дитя было одними грудями. Само по себе тело — руки, голова и все остальное — было подвешено к этим грудям. Груди были огромнее мира, а мир нас убивал. Тэлбот посмотрел на ее груди, Херб посмотрел на ее груди, я посмотрел на ее груди. Будто нам явилось последнее чудо, а всем чудесам пришел конец, это мы точно знали. Я протянул руку и коснулся одной груди. Просто ничего не мог с собой поделать. Потом сжал. Девчонка рассмеялась и сказала по-английски:

— В жар бросает, а?

Я расхохотался. На ней было что-то желтое и полупрозрачное. Лиловые лифчик и трусики; зеленые туфли на высоком каблуке, крупные зеленые сережки. Лицо ее блестело, как навощенное, а кожа была где-то между бледно-смуглой и темно-желтой. Хрен знает. Я не художник. Сиськи у нее были. Что надо сиськи. Ну и денек.

Ворон разок облетел комнату кривым кругом и снова приземлился на плече у араба. Я сидел и думал об этих грудях и о Хербе с Тэлботом. О Хербе с Тэлботом: они ведь ни разу не рассказывали, что привело их сюда, — да и я ни разу не говорил, что привело сюда меня, почему мы такие ужасные неудачники, дураки, затаились, пытаемся не думать, не чувствовать, но все равно не убиваем себя, держимся. Тут нам самое место. Потом на улице приземлилась бомба, и свеча у нас на столике выпала из подставки. Херб поднял свечу, а я поцеловал девчонку, терзая ее за груди. Я сходил с ума.

— Хочешь меня трахнуть? — спросила она.

Когда девчонка назвала цену, оказалось — дорого. Я сказал, что мы простые сборщики фруктов, а когда там работа закончится, придется переходить в шахту. Шахты — не сильно весело. В последний раз шахта располагалась в горе. Но мы не вкапывались в землю, а низводили гору с небес. Руда залегала в вершине, и добраться до нее можно было только из подножья. Поэтому мы бурили дыры вверх по кругу, нарезали динамит, вставляли запалы и засовывали шашки в кольцо из дырок. Все запалы сплетаются вместе в один хвост, его поджигаешь и рвешь когти. У тебя две с половиной минуты, чтоб свалить оттуда как можно дальше. Потом, после взрыва, возвращаешься, выгребаешь всю эту срань лопатой и повторяешь процесс. Так и бегаешь вверх-вниз по лестнице, как мартышка. Время от времени находят то руку, то ногу — и больше ничего. 2 с половиной минут явно не хватало. Или какой-нибудь запал неправильно сделали, и огонь по нему бежит прямо вверх. Изготовитель щелкнул ебалом, только теперь он слишком далеко и не заморачивается. Вроде как с парашютом прыгать — если не раскроется, некому и гундеть.