Марк Харитонов - Джокер, или заглавие в конце

Надо было на время замедлить шаг, чтобы она могла удалиться. Повернула, пошла в сторону недавно вставленной среди домов деревянной часовенки или, может, небольшой церквушки, никогда не заходил внутрь. Да вряд ли такому, как я, было там что смотреть. Не искусство, не великая архитектура. Но кому-то это оказывалось нужно, кого-то поддерживало. Как людей вроде меня все годы поддерживала литература. Помогала отвлекаться от повседневного гнетущего убожества, не сломаться, не опуститься, не стать алкоголиком или циником. На месте часовни когда-то ютился фанерный сарайчик, пункт приема стеклотары, я стаивал перед ним в полуторачасовых очередях, чтобы выручить несколько рублей с копейками. Передвигал у ног шаг за шагом две увесистые сумки с пустыми бутылками и вновь утыкал взгляд в ксерокопированные страницы. Разговоры в очереди переставали для меня существовать. Листки на всякий случай стоило прикрывать от чужих взглядов: не пришлось бы объяснять, откуда у тебя эти копии, ксероксы полагалось держать под замком, только для служебного пользования. Дискуссия о подлинности «Слова о полку Игореве». Тоже самиздат того времени. Не лепо ли ны бяшеть, братие… Исчезнувший оригинал, несообразности в копиях, анахронизмы, проблема подлинности. начяти старыми словесы… Боже, до сих пор наизусть помню. Превыше всех доводов была для меня очевидная, неоспоримая гениальность, ее не подделаешь. Как такое могло возникнуть не в стране с многовековой историей, великой культурой — в захолустном княжестве, без литературных предшественников, без языковых образцов, даже сравнить не с чем? А почему, собственно, нет? Вот тот же Чехов — возвращался я к недодуманной, отложенной мысли. Как это мне говорил Ласкин: для европейцев его можно почти не комментировать, никаких зашифрованных аллюзий, отсылок, мифологем, не то что Джойс или тем более Данте. Но разве любому человеку, в какой бы стране, в какой бы занюханной провинции он ни жил, не доступна мировая литература, мировая философия, да хотя бы Священные Писания — чем этого не достаточно?..

Насчет занюханной провинции — тут профессор, впрочем, цитировал уже своего любимца Богданова, пришлось воспоминание поправить. В самой простой частной жизни есть то же, что у великих, есть жизнь и смерть, есть природа, любовь, мироздание… что-то в таком роде. Каждому дано ощутить жизнь под небесами, для гениальной вспышки достаточно мгновения. да, и там было про гениальность. Бог в каждой травинке и капле. Помню, как читал это у Ласкина все с той же снисходительной усмешкой: меня, видите ли, уже тогда заботили судьбы культуры, не меньше.

Тут я вдруг на мгновение остановился. А может, подумал, честней было бы на самом деле признаться, что по природе, в душе ты сам всегда был, по сути, таким именно провинциалом, которому достаточно озирать мир из своего уголка? Показалось мало? Не отвечало каким-то литературным представлениям? Что тебя, собственно, смутило? — продолжал я размышлять, возобновляя путь к магазину. Чувство, что остановился, расслабился, так до чего-то и не добравшись? Не хватило желания ли, силенок, а больше всего, может, смелости, беспощадной к себе смелости? Засорились ли, затвердели, заросли склеротическими бляшками сосуды, обеспечивающие полноценный ток мысли? Нет, не надо быть таким уж несправедливым к себе. Признавать свою ограниченность не всегда бывает приятно. Но, может, именно она, ограниченность, позволяла человеку твоего устройства жить в нашем ужасном времени. В другом нам жить просто не довелось. Мы знали, что творится в стране, считали возможным существовать, как могли, не мы одни, а как было иначе? Убежать до поры было некуда, сопротивляться способны были немногие. Стоило ли себя задним числом корить за бесчувственность, ограниченность? И сейчас ведь живут так же. Где-то совсем близко воюют, гремят взрывы, чудовищные землетрясения сметают города, цунами разрушают дома, люди гибнут сотнями, тысячами, миллионами, продолжают гибнуть в самое благополучное время, экраны предлагают сладострастно смаковать все новые ужасы. Вот, говорят, даже земная ось сместилась на десять, кажется, сантиметров. И что? В нас все эти бедствия не могут полноценно проникнуть, если они не коснулись наших родственников или близких. Не биться же головой о стену. Только всплескивать по-женски руками, покачивать головой: надо же! Было, прошло, перестает волновать.

Малыш на трехколесном велосипеде чуть не врезался в меня, я успел увернуться, направил ему руль, улыбнулся поощряюще: молодец, хорошо гоняешь. Нельзя было смотреть на эти существа без улыбки. Да, надо, надо было кое-что еще перепроверить, переоценить, возвращался я к своему, пусть не сейчас, не сразу. Еще есть впереди время, не настолько закостенел. Не стоит смущать себя сравнениями неизвестно с кем. Все зависит от взгляда, от его настройки. Провинциальный философ сумел уловить что-то, не додуманное другими. Не дали себе труда оценить подсказанное им емкое слово. Да, да, вдохновлялся я, незаметно ускоряя шаг, ты боялся и в своей филологии оказаться провинциалом — а может, не того боялся.

У продуктового магазина асфальт был инкрустирован пивными пробками, у самого подъезда гуще, поодаль реже. Здесь нетерпеливо открывали бутылки зубами, пробки бросали, они втаптывались в размягченный некачественный асфальт, иногда острыми краями, тогда отблескивал сплошной круг, иногда кругляшом вниз, тогда проявлялась волнистая окружность, в мостовую добавлялся фрагмент еще одной неприхотливой мозаики — как составляется жизнь из неприхотливых мгновений: набралось деньжат на бутылку, утолена первая жажда, сразу из горлышка слаще, дальше лучше не торопиться, идти с бутылкой в руке, жмурясь на майском солнце, ехать в автобусе, прикладываясь к горлышку время от времени, понемногу, желательно понемногу, растягивать, насколько хватит емкости и терпения, ощущать нарастающий, веселящий шумок в голове, во всем существе, в окружающем мире, право же, не таком уж плохом…

— Уплатила такие деньги, — донесся до меня разговор, — теперь вторую неделю хожу приклеивать. Один проглотила. — Какой ужас! — отозвалась собеседница. Две дородные женщины у входа, не выпуская из рук тяжелых сумок, обсуждали что-то загадочное. Я невольно задержался, прислушался. — Вот этот проглотила, — одна вдруг высвободила изо рта протез, показала прореху. — Какой ужас! — сладострастно подтверждала другая. — Тысяч сорок, наверное, стоило? — Какие сорок, сто тридцать. Теперь вторую неделю.

Я, не дослушав, вошел в магазин. Зуб она проглотила. Отломился от протеза. Как-то совсем вдруг стало просто и весело. И ведь уже было решил не покупать водки, не следовало мне этого делать — но вот, грешный человек, все же не удержался, купил. Приличную, из дорогих, двойной очистки, мы с Наташей ее в свое время вместе облюбовали. Представилось, как будем пить с ней из стопок, купленных в Берлине, с Бранденбургскими воротами и германским гербом. так, право, хорошо. Ну, и сухого молдавского каберне, это скорей на вечер. Из горячей еды не сумел придумать ничего лучше свиных отбивных, да на всякий случай, для скорости, еще сосисок, взял тоже самые дорогие. Все-таки не супы быстрого приготовления, которые я без Наташи разводил для себя в кипятке, на это соображения хватило. Обойдемся без супа. И еще разной всячины. Пива купил. Помидоров. Яиц. Кофе. Красную рыбку. Наташа меня, конечно, разбаловала, что говорить, разучился без нее ориентироваться, выбирать. Про хлеб вспомнил в последний момент.