Михаил Строганов - Реквием

При виде запыхавшегося и растерявшегося в потемках барина девка озорно рассмеялась:

— К чему было гнать? Чай не добыча! Мог бы и окликнуть.

— А ты бы откликнулась на слово? — отдышавшись, спросил охотник.

— Позвал бы, сам и увидел! Теперь к чему гадать?

— Да я не гадать, я знать хочу… наверняка!

При этих словах девка вновь залилась озорным смехом:

— Какой вы все–таки глупый, глупый барин!

— С чего бы мне казаться глупым? — спросил охотник, нисколько не обижаясь, расценивая слова девушки за неумелое женское кокетство.

— Оттого, что хотите знать о том, о чем уже узнать не возможно!

— Не–воз–мож-но… — завороженно повторил охотник, но тут же очнулся, словно ожил, подскочил к девке и, обнимая ее за плечи, страстно шепнул:

— Ну а что ты мне скажешь, если я тебя поцелую?

— Целуй, коли хочешь! — нисколько не смутившись ответила озорница. — Только смотри, барин, целуй крепко, что есть силы!

Не думая уже ни о чем, но как самоубийца вкладывает голову в петлю, он впился своими губами в ее уста…

И сладко стало губам его, словно на них был дикий мед, а после настигла его горечь, с которой невыносимо стало жить, как будто сошла в его сердце обжигающая полынь.

Полуденное июльское солнце взошло на вершину неба и застыло, силясь прогреть до дна еле шепчущее у скалистых берегов сонное море.

Небольшой отряд, рискнувший на дерзкую вылазку в стан врага, был застигнут разъездом французских улан и, всю ночь уходя от погони, по утру оказался зажатым между морем и прибрежными скалами. По странному стечению обстоятельств, заправлявший уланами офицер сам угодил в плен к беглецам, отчего французы и не решались атаковать открыто, решив взять русских измором, предоставив зною и жажде понудить их к сдаче.

— Ишь, шельма, чего удумали, — сказал раненный матрос, рассматривая разбитый неподалеку уланский бивак. — Стало быть, на измор хотят взять, чтобы в мучителя обернулось наше естество…

— Хорошо подмечено, верно, — согласно кивнул командовавший отрядом молодой граф. — Надеются, что не выдюжим и дрогнем. Видать, не случилось Бородино им наукой…

При упоминании о Бородино француз оживился и, обращаясь к графу, заговорил быстро и сбивчиво:

— Месье, мы с вами не только офицеры, но и представители благородного сословия… В конце концов, цивилизованные люди! К чему эти варварские забавы? Отпустите меня, разоружите своих людей и я гарантирую вашу личную неприкосновенность и свободу! Слово чести!

— Чегой–то там, ваше благородие, мусью лопочет? — спросил графа бывалый солдат с огромными, по старой моде, усами.

— Он думает, что мы в кошки–мышки играем, — усмехнулся граф. — Предлагает образумиться и сдаться в плен.

— Пускай наперед мусью выкушает солдатского кукиша! Коли наестся да не подавится, тогда и потолкуем!

Беглецы негромко рассмеялись, а граф, посмотрев на безжалостно палящее солнце, отчетливо понял, что этот день смогут пережить не все.

— Может, казаки нас выручат? Должны же они по тылам вражеским шастать? — Облизывая распухшие губы, жалобясь, спросил безусый малец, увязавшийся на вылазку с отрядом.

— Тут казакам быть никакого резона, самим ответ держать надо, — обрезал матрос, но посмотрев в его испуганные детские глаза, смягчился и решил сшутковать. — Не кисни, паря! Вот тебе синее море, хошь, пойди кликни золотую рыбку. Вдруг да явится!

Беглецы вновь рассмеялись, но не по–прежнему, с надеждой, а как бы прощаясь друг с другом.

— Кабы воды чуток, то и до ночи продержались… — тихонько хныкал мальчик. — Там глядишь, на камни испарина ляжет, пережили бы день…

— Кабы еще манна с неба, так мы бы на каменных сковородках блинов напекли, — съязвил матрос, а затем потеребил его лохматую голову. — Не бось, малец, за дело умирать не зазорно. Сам Спаситель за дело на крест пошел!

— Верно, — согласно кивнул солдат. — Скотина бессловесная и та без промысла Божьего не родится, тем паче дитя человеческое. Не бойся, и наши жизни даром не пропадут…

Граф тяжело посмотрел на солнце из–под руки. Казалось, уже прошло несколько часов, но раскаленное око не сдвинулось ни на йоту…

— Отпустите меня! — взмолился француз, видя решимость русских стоять до конца. — Разойдемся с миром!

— Кто же вам мешает отсюда отдать приказ об отступлении? — резонно заметил граф. — Командуйте, и когда мы будем в безопасности, я отпущу вас на все четыре стороны!

На эти слова француз возмущенно надулся и замахал руками:

— Как вы не поймете? Уланы не примут распоряжений от пленного!

— Стало быть не пришло время для мира… Значит — война! — Спокойно ответил граф на истеричный выпад пленного.

— Молодца, ваш бродие! — раненый матрос закашлялся и сплюнул кровью. — Коли так раскудахтался французишко, то отбрили его славно!

— Ваше благородие, вы бы помолилися за нас, — с надеждой прошептал мальчик, — боязно без причастия…

— Оставь докучать барина, малой! — шепнул солдат. — Мы и так Богом прощены да святыми отмолены…

— Как это, дяденька?

— Разве сам не знал, что всякий город перед Богом на силе праведной стоит?

Мальчик смущенно пожал плечами.

— Тогда слушай. Святая Москва стоит о слезах, гордый Петербург на костях, а Севастополь–мученик, на невинной кровушке…

К обеду, когда жара стала совсем невмоготу, граф подошел к лежащему матросу и подозвав солдата, тихонько спросил отпустить ли им мальца.

— Не, ваш бродь, никак не можно! — махнул рукою матрос. — Давеча случай был, поймали лазутчика, мальчонку лет десяти, так вначале потешились, а после шею свернули. Чтоб другим неповадно… Теперь от жары перед нами и вовсе кураж разведут!

— Не вини себя, ваше благородие, — согласно кивнул солдат. — На миру и смерть красна…

— Тогда, братцы, да будет нам по вере нашей!

Граф достал пустую походную фляжку и до краев наполнил ее морскою водой. Он подошел к изнывающим от зноя людям, поднял фляжку к небу и вдохновенно сказал:

— Пора, братцы, утолить жажду!

— Господи! Может ли случиться такое?! — закричал мальчик.

— Веруй! Веруй и пей!

— Мальчик с трепетом принял из рук походную фляжку и с жадностью глотнул из нее холодной, чистой, ключевой воды.

Друг Мой…

Когда ты станешь читать это письмо, возможно мы больше не сможем свидеться и ты по обыкновению своего сердца не утешишь меня. Прежде я этого не ценил, почитая за пустые слова, теперь сожалею об этой утрате более всего.

Мой уход возможно пройдет незамеченным, впрочем оплакивать меня некому, да и сама смерть может опечалить разве что ее случайных свидетелей. Впрочем, все обитатели здешних мест, будь то узники или их стражи, люди лишенные никчемных для жизни сантиментов и чуждые сострадания. Слезы и смерть — дело здесь довольно привычное и обыденное, дарующее одним хоть какое–то разнообразие в их беспросветном прозябании, а другим оборачивающееся докучными служебными хлопотами.