Анатолий Лернер - Тремпиада

Мы продолжили нашу прогулку. Моше, всё ещё улыбаясь, довольно разглаживает бороду и рассказывает мне об этой паре… о своих «шаббатних родителях»… это были они… это им улыбался я, когда наблюдал их встречу с Моше. И стало немного не по себе, когда я подумал, что этой встречи могло и не произойти… что могли не увидеть их!.. а привычно кинуться… в другую сторону… туда, где скрылась потерявшаяся тень заблудившегося человека… человека, пребывающего в аду… Но что–то свыше указало другое направление… направление, где человек улыбался человеку… И мы оба с улыбкой и без зазрения совести оставили тени теням, и пошли своим путём. И нам было хорошо… хорошо от того, что нам было по пути.

… и стоял Воин лицом к Иллюзии. И была за спиной Воина Истина. И исходила она Сиянием… и по мере того как угасало свечение… меркли и сами черты воина… да и в нём самом словно бы затухал огонь… И становился он прозрачным и совершенно рассеянным. Его почти не оставалось. Так, — пёрышко облака… глядя на которое… просто… перестаешь быть!..

Ну как?!. Как он мог подсказать Воину?!. что вон тот!.. розовый свет… на этом облачке!.. и есть сияние его собственного ума?!

А ведь Воину это нужно было не только услышать!.. это необходимо было еще и осознать. И он осознавал… Сначала предстояло осознать то, что его нет… что есть что–то… единое со вселенной… И тот, в ком не было ни смирения, ни веры, ни молитв… обрёл их!..

Впрочем, все осознания Воина были еще впереди. Ему еще только предстояло увидеть в себе Свет и то, как Божественное тело и Свет сливаются воедино в нем самом…

Ему еще предстояло осознать Божественность своего тела…

А сейчас…

Здесь и сейчас, в этой точке вселенной, Алхимику хотелось кричать! Кричать, что хватит, хватит всего бояться!.. что, воин не имеет права на страх! Даже тогда, когда тело его мертво!..

Ему хотелось кому–то доказывать, что, в общем–то, поздно уже бояться!.. что… ничего страшного произойти уже не может!.. если…

… если ты не захочешь укрыться от яркого, ослепительного, чистого, желтого цвета Мудрости.

— Это свет Милости! — кричал я в сторону Воина.

— Техника! — подсказывал Воину Алхимик. — Молись же! Читай молитву!! — кричали голоса во вселенную… кричали что было сил… Но Воин не слышал…

Алхимик лишь наблюдал за тем, как Воин погружался в собственные чувства… как он прислушивался к далеким голосам во вселенной, что–то говорящим ему наперебой.

Воин умирал от страха… ничего божественного… только ужас непонимания!..

— Ни формы тебе!.. ни тела мне!.. ни духа… грустно… один страх…

Обхватив себя руками, дрожа на вселенском ветру, сжимался он в зародыш, который, то и дело, вскакивал, оглядывался зачем–то по сторонам и сокрушительно вздыхал… должно быть всё еще сокрушался по своему собственному, растерзанному телу. Где–то оно сейчас? На дне какого океана?

И, словно ныряя в пучину, шагнул он в неизведанное.

Со словами: «Прости меня грешного»… Трудно дался ему этот шаг… словно сдался на волю победителя… точно совершил акт суицида… как в омут… с головой… и, не успел он ощутить леденящей прохлады океана, как был подхвачен, словно багром, лучами…

— Благодать!.. — расплылся он…

— Храни веру в этот свет, — тихо произнес я, и посмотрел на остолбеневшего Алхимика. А тот мгновение спустя уже находился у компьютера… и кто–то диктовал ему опыт медитации Дня Третьего [12] Следует иметь в виду, что День Первый Бардо отсчитывается с момента, когда умерший осознает свою смерть, как и то, что находится на пути к новому рождению, а это происходит через три с половиной — четыре дня после смерти. (См. Вводное наставление о познании реальности на третьей ступени Бардо, называемой Чьёнид Бардо). .

«Пусть тебя не привлекает тусклый голубовато–желтый свет», — писал он то ли инструкцию, то ли наставление… писал, сам не зная для чего!.. кому он это писал?! ну не для себя же самого!..

«… свет, исходящий из мира людей. Ступить на его дорожку, встать на этот путь толкают приобретенные тобой и укоренившиеся наклонности твоего эго. И если ты последуешь вслед за ними, тебе вновь придется родиться в мире людей… тебе вновь предстоит пережить своё рождение, старость, болезнь и смерть… этот тусклый свет вновь приведёт тебя в трясину мирского существования… не привязывайся к нему… не будь слабым… Верь лишь в яркий, ослепительный свет!.. откуда бы он ни исходил!..

и, молясь, с глубоким смирением и верой, ты сольешься с окружённым радужным сиянием сердцем и достигнешь состояния будды в любой из обителей блаженства»…

Я смотрел на Алхимика и видел, как слова повелевали им. Он был в плену слов. Да это и понятно. Им овладел сам Повелитель слов. Когда–то Поэма Эратосфена, в коей великий александриец изобразил Гермеса, потому и оказалась утеряна, что было так угодно Повелителю. А потом целые поколения писателей, приписывали Гермесу открытия собственной мудрости и подписывали его именем все свои сочинения. Так тоже было угодно Повелителю.

Теперь времена изменились. Сегодня Ему было угодно, чтобы Алхимик извлек урок… постиг мудрость. И Алхимик сидел за компьютерным столом… в кресле, на спинке которого разложился урчащий кот…

Он положил кота на колени… и кот приготовился слушать сказки…

Писателю всегда не хватало слушателей. И, кто знает, насколько меньше было бы изведено бумаги в мире, если бы у всех пишущих был такой замечательный кот… Кот, умеющий слушать…

С котом Маркесом ему и вправду повезло. Кот с таким именем умел не только урчать свои нескончаемые мантры, но и слушать чужие сказки…

Кот Маркес умел и любил сидеть рядом с писателем, когда тот усаживался у компьютера. А когда его брали на колени, это означало, что сейчас, только ему одному!.. и то, как коту!.. будет рассказано нечто…

знал кот и то, что это нечто в писательские произведения не входило. И, по мнению кота Маркеса, читавшего из–за плеча все опусы, это было совершенно несправедливо.

Впрочем, кот не был критиком. Кот был слушателем. За эту мудрую позицию он был выделен писателем из прочих домашних котов, и особо приближен к кухне…

Сегодня, едва Маркес приготовился слушать Алхимика, как ощущение присутствия кого–то незримого встревожило его… голубая шерсть заискрилась, а из мягких подушечек лап, выткнулись лезвия когтей.

— Ты что, Габрик? — потирал он проколотое до крови колено. Но Маркес соскочил, не желая делить присутствие с кем–то ещё…