Михаил Однобибл - Очередь

Учетчик весело отсалютовал девушке, стараясь непринужденностью скрыть ликование. Ростом учетчик был вровень с повозкой, чуть ниже борта, поэтому сидящий впереди возчик, даже если бы оглянулся, не мог видеть приблудившегося попутчика. Это было удобно. Зато совсем неудобно было разговаривать с Римой, вывернув голову вверх, не видя дороги под ногами и спотыкаясь. Девушка бесстрастно покачивалась в телеге, за ней в выцветшем небе осени висели башни кучевых облаков. Рима не ответила на приветствие учетчика, не обратила на него внимания и невозмутимо глядела вдаль. Однако он не мог ждать, пока она снизойдет до общения с ним. Тихий проулок мог вывернуть на людную улицу, в перекрестье случайных взглядов. «После неожиданной разлуки и встреча бывает нежданной», – сказал учетчик и коснулся колена Римы. Однако она убрала ноги, будто его прикосновение могло замарать, и неприязненно сказала: «Ты кто?» Ах, ну, разумеется, от простуды и долгой немоты в стылом овражке его голос осип, на запыленное лицо в эту минуту, когда он меньше всего нуждался в маскараде, опускались мятые поля старой шляпы. Учетчик сорвал ее и швырнул в пыль. «Я учетчик бригады Рыморя, твой сосед в подвальной очереди», – проговорил он, волнение душило его.

«Учетчик?» – небрежно протянула Рима. Она упрямо смотрела ввысь. И только оттого, что дорога предстояла долгая, лошадь шла медленно, делать было нечего, а докучный прохожий не отставал, девушка нехотя заговорила: «Действительно, знала я одного бывшего учетчика и бывшего соседа. Тот был боец с редким самообладанием, так отклонял удары, что его противники разили друг друга. Он был выше очереди, не радовался победам над ней и примеривал костюм служащего, готовясь вступить в более тонкую и почетную борьбу. Меня упрекали в том, что я испытывала чувство к тому учетчику. А разве можно было не испытывать! Разве можно не поддаться обаянию идущего на бой в одиночку с таким врагом! К несчастью, непредвиденные непреодолимые обстоятельства нас разлучили. Говорят, он спутался со швеей. Его выжили из подвала, а затем и из очереди. Он опустился на самое дно города, в тину уличных канав. Я не верила, что с тем учетчиком возможны подобные превращения, но, судя по виду этого учетчика, мне говорили правду. Глядя на эту чумазую физиономию, лишний раз убеждаешься, что никто не может путаться со швеей безнаказанно. Вот к чему ведет общение с изменниками очереди!» – «Но в логово швеи меня завели, говоря твоим языком, непредвиденные неодолимые обстоятельства, о них мои хулители, я уверен, умалчивают, – возразил учетчик, стук и скрип переваливающейся на ямах телеги сначала мешал ему слушать Риму, а теперь мешал говорить. – Прошу, давай не будем начинать с чужих слов и старых распрей нашу новую встречу. Иначе как счастливым случаем ее не назовешь. Возможно, она награда за нелепое расставание в самый неподходящий момент. До этой минуты я не имел даже возможности поблагодарить тебя за ботинки, которые ты с такой милой и неожиданной в твоем возрасте обязательностью передала в подвал. Конечно, теперь ботинки поизносились, они не те, что были, когда я распаковал твою посылку, но жаль их бить, идя пешком за телегой, которая едет в попутном направлении и продолжит ехать со мной точно так же, как без меня». – «Ах, учетчик, зря ты оправдываешься и хочешь казаться любезным! – ожесточенно сказала Рима, она и не подумала пригласить его в телегу. – Я помню тебя представительным мужчиной, которого не стыдно послать на переговоры со служащими. А в кого ты превратился! Ты хоть в лужу на себя смотрел? И пахнет от тебя потом и горьким дымом. После череды твоих чудовищных падений и моих разочарований я заговорила с тобой только потому, что это наша последняя встреча, а не потому, что ты способен меня в чем-то разубедить».

В эту минуту дорога, переломившись на взгорке, пошла под уклон. Телега сама покатилась вперед и вытолкнула кобылу из дремы, она ускорила шаг. Учетчик вынужден был рысить следом, он вцепился в доску кузова над головой, но, стоило ему запнуться, он бы не удержался. И, хотя Рима уже оставила без внимания его просьбу, он попробовал еще раз: «Нам было бы проще говорить, если бы ты пригласила меня сесть рядом. Я устал, и путь неблизкий. А еще лучше нам лечь на дно телеги голова к голове, подальше от посторонних глаз, поближе друг к другу, как в ту счастливую минуту, когда я впервые увидел над собой твое заботливое лицо. Тогда только вольного неба недоставало. С тех пор я на многое взглянул по-новому с высоты, а вернее, из глубины городского опыта. Должен признать, в подвальных потемках я тебя недооценил. Ты самая удивительная, жертвенная, чистая девушка из всех, кого я знал». Однако Рима лишь горько и упрямо качала головой на задыхающиеся увещевания: «Напрасно бередишь душу, учетчик. Не обманут меня сладкие слова. Даже если ты сейчас говоришь искренне, это ведь не ты говоришь, а дух очереди через тебя. Не мной ты очарован, а моим положением. Давно известно, что никто не вызывает такого ужаса и любопытства, как очередник, осужденный на бессрочную высылку из города, в промежутке между вынесением приговора и приведением его в исполнение. Будь на моем месте любая замухрышка, хоть швея, и в ней открылись бы бездонные глуби и прелести перед отправкой в неведомую даль, в такие места изоляции от общества, откуда нет возврата. Я-то думаю, секрет стороннего жадного любопытства в чувстве удовольствия: это не твой последний путь по городу, не тебя везут в райотдел и дальше на этап. Все непричастные испытывают облегчение и превозносят горемыку до небес. Жертве напоследок подрисовывают черты совершенства, щедрость проявляется особенно охотно, когда ничего не стоит. Ты не нов и не оригинален в похвалах мне. Сегодня утром дворничихины сотрапезники проводили меня из ворот с самыми добрыми напутствиями и уверениями, что лучше меня нет. А начались восторги накануне, когда служащие вскладчину устроили шумное застолье в мою честь. Председательствовала на пиру, конечно же, судья, приговорившая меня к бессрочной ссылке. Она щедрее всех рассыпалась в комплиментах, чаще поднимала один и тот же прощальный тост за легкий этап, ей полнее наливали бокал, сейчас она беспробудно спит на дне телеге, но может проснуться от жажды, конюх уже укладывал ее, когда она пыталась встать, так что посадить тебя к ней в кузов не удастся. Не знаю, куда ты сейчас направляешься, но со мной, воровкой, тебе точно не по пути. Тебя и на порог райотдела права, где формируются этапы, не пустят. Поэтому не трать зря силы, прощай. Не быть мне твоей загородной девушкой, а тебе моим городским парнем!»

«Но кто и за что тебя осудил?» – обескуражено пробормотал учетчик. Опять город завлекал его в свои темные лабиринты. Учетчик из последних сил цеплялся за борт повозки. К счастью, спуск кончился. На вопрос Рима зябко повела плечами: «Об этом можно только гадать. Формально меня обвинили в краже из сундука дворничихи материи, той самой, из которой тебе пошили костюм. Но вряд ли это подлинная причина. Ткань досталась дворничихе от предков, давно вышла из моды и сгнила бы в сундуке вместе с другим тряпьем в вечном запасе на черный день, который для городских служащих никогда уже не наступит. Даже несколько яиц, что я решилась вытащить из-под кур для подкрепления твоих сил во время болезни, были нужнее в хозяйстве, чем залежалая материя. Она только место занимала. Но и яйца не повод для такой лютой мести со стороны дворничихи, не так она скупа и мелочна! Скорее всего, я подозреваю, – тут Рима наклонилась к учетчику и зашептала, осторожно показывая узкой ладошкой за спину, – процесс против меня затеял конюх. Он снял у дворничихи комнату и задумал избавиться от меня, неимущей безработной, чтобы не делить кров и стол. Либо он самоутвердился с моей помощью: добился, чтобы хозяйка меня уступила, дал почувствовать, что вместе с ним в дом пришли перемены. Темны причуды, шатки настроения служащих! Вчера конюх расчувствовался и пел на моих проводах, обнимался, шептал, что будет добиваться отсрочки и отмены приговора. До поздней ночи я, хотя ни о чем не просила, слушала, как прекрасно могли бы мы ужиться в доме втроем. Лучше бы дал выспаться, потому что сегодня поднялся ни свет, ни заря, растолкал судью и повез нас в органы исполнения наказаний. Уверена, без него дворничиха не стала бы раздувать дело. Материя украдена давно, но до вселения конюха никто не поднимал шум из-за пропажи. Впрочем, не важно, верны мои запоздалые догадки или нет, потому что они ничего не меняют. Приговоры судов служащих окончательны и обжалованию не подлежат. Так что, Римаша, погуляла по городу, погоняла тополиный пух, половила радугу в веере поливочного шланга, поныряла сквозь стены, погрустила по учетчику – пора и честь знать! Уступи следующим место под городским солнцем. Знаешь, учетчик, ночью, когда все уснули, такая в немоте и темноте тоска меня взяла, так когти запустила – не вздохнуть, а сейчас на ветерке развеялось. Да и кто знает, так ли страшен этап, как его малюют фантазеры очереди, ведь никто оттуда не возвращался и не рассказывал, что там. – Рима оборвала рассказ и стала беспокойно озираться. – Скоро поворот на Большую Советскую, а ты рысишь за мной то ли как жеребенок за маткой, то ли как безутешный родственник за покойницей. Уйди куда-нибудь!»