Александр Грог - Время своих войн 3-4

— Тут давние связи: немецкие подразделения разведки в Петрограде, на момент переворота, были расписаны по узловым точкам — рулили «латышскими стрелками», каждый знал что делать. Координировали, направляли, командовали… Фактически они–то вместе и привели к власти еврейские партии меньшевиков, большевиков и эсеров. Вот смотрим ЦК партии большевиков: на то момент евреев — 9 из 12, у меньшевиков уже все сто процентов, у эсеров, если брать скопом левых и правых — 23 из 28, у анархистов 4 из 5 — и понятно, что все на руководящих. Беспроигрышная лотерея — кто бы к власти не пришел, все одно, те же самые! Так что, как не крути, с какого бока не заглядывай, а получается что 1917 год — это вовсе не «русская революция», как ее называют на Западе, а «Первая Еврейская Национальная».

— А вторая? — недоуменно спрашивает Миша — Беспредел.

— А вторая — 1991 год, — вмешивается Замполит. — Дурак не увидит! Только здесь уже нового сверхкачественного уровня. Но, если ты, Михайлыч, Извилину заставишь блохой прыгать по всей Российской истории, обеда не будет! Да и ты, Петрович, тер бы свою картошку, а то придет Седой — устроит нам тут пихничек… Извилина, давай ближе к Африке, в наши Палестины!

— Они не наши, — не сдается Миша — Беспредел. — Они — ихние!

— Чьи? — спрашивает Замполит, глядя на Мишу пронзительно.

Миша некоторое время думает, потом нехотя отвечает:

— Ничьи.

— То–то же! Извилина, внеси ясность насчет еврейства. Как это — вроде еврей, а разный? Я думаю, картофель, он и есть картофель.

Извилина неспешно встает, подходит к Петьке — Казаку, прямо в ногах у него захватывает, сколько случилось, картох, бросает на траву, выбирает пару.

— Можно я грубо охарактеризую? — спрашивает Извилина.

— Валяй! Только сильно не матюгайся, — говорит Замполит, зная, что Извилина, по складу собственного характера, слова грубого не скажет.

— Вот есть, условно разумеется, восточные евреи — нам чем–то хорошие, — говорит Извилина.

— Ничего себе, хорошие! — изумляется кто–то. — Двадцать миллионов человечьих душ в первые же десять лет власти ухайдокали!

Извилина словно не замечает.

— Есть — это опять условно — западные евреи. Нам, кстати, совсем «нехорошие». Это в том смысле, что тут двадцатью миллионами вряд ли бы отделались, эти жаднее будут. Вот эта картофелина… — Извилина смотрит внимательно: — Сорт: «Надежда» или «Розовая» — крепковата, на вкус — так себе, но зато хорошего срока хранения — это восточные. А вот этот сорт: «Синеглазка», рассыпчатая — вкусна, зараза, особенно если сразу кушать, но хранится хреново, и проволочник, видишь, ее грызет, отметины оставляет — это западные…

Извилина ставит одну картофелину на один край стола, вторую — на другой.

— И где у них командир? — спрашивает Петька, у которого тут же возникают определенные ассоциации.

— Везде!

— Куда же бить при случае? — удивляется Петька.

— Никуда. Как бы не ударил — ударишь по себе.

— Но бить надо?

— Надо!

— Не по тем? — догадывается Миша.

— Не по тем — подтверждает Сергей.

— Хитро задумано, — скребет затылок Леха.

— Это, чтобы по себе не ударить? — уточняет Миша.

— В России такого не бывает, чтобы бить, и по себе не ударить, — ворчит Седой — непонятно когда подошел, с какого момента слушал, но как всегда, выделил главное.

— А если не в самой России? — спрашивает Миша и исключительно удачно добавляет незнакомое ему слово. — Гипотетически?

— К ногтю! — заявляет Леха. — Всех к ногтю!

— Нет такого закона!

— Подлежат уничтожению, согласно завету Невского: «Кто с мечом к нам придет, того на тот самый меч и насадим!» — упрямится Леха. — Это главенство закона над всеми другими, и не потому, что авторитет его непререкаем, а потому, что соответствует нашей животной логике. Мы для них ведь кто? Не человеки вовсе, а гои — говорящие животные! Что ж, тогда ставится вопрос выживания нас как вида. Или рассчитываете, в свою Красную Книгу занесут? Они в нашем доме, в нашей норе–берлоге с обнаженными мечами, тычат направо и налево, чего же еще? Не огрызаться? Руку лизать, которая тебя уничтожает?

— Теми же методами? — скребет затылок Миша — Беспредел. — Не выборочно?

Михаил подстать своему размеру, ставит слова стоймя, роняет бревнышками, и падают они всякий раз как попало…

— Почему нет? — удивляется Леха. — Это, что же, теперь и воду не пить, если в ней рыбы трахаются?..

— Все понятно, «Чапаев», — жалобится Казак, — одно непонятно — а где же тут сионист на лихом коне?

Сергей — Извилина стряхивает руки, тщательно обтирает о штаны, сует в куль с мукой и принимается щедро посыпать по столу, по всей его ширине.

— Это — твои сионисты, что мука…

— Ну вот, теперь опять стол мыть, — говорит Миша — Беспредел, и не удерживается, чтобы переспросить: — Сионисты — это мука картофельная?

— Конечный продукт, — говорит Извилина.

— Конечный продукт — это говно! — возражает Замполит.

— Разносортица среди евреев заведена именно сионистами и сохраняется до сих пор, — объясняет Извилина. — Те из них, что жили среди славян, идут даже не вторым, а третьим сортом. Те, кто занимался трудом, а не составлял паразитический класс посредников или управленцев, плюс, как сегодня, аналитиков, телекомментаторов или эстрадников, чтобы высмеивать и издеваться над людьми той страны, где прижились, за счет которых кормятся, эти, по их понятиям, вовсе не картофель.

— А что?

— Топинамбур! Как не искореняй, везде прорастет для всеобщей пользы. Это меня с евреями как раз и примеряет, — поясняет Извилина. — Топинамбур — это стратегический запас дней голодных.

— Тут только одна закавыка — сколько его не жри, все равно с голоду умрешь. Но зато с чувством сытости! — говорит Леха. — Извилина, заканчивай свои аллегории, башка начинает болеть!

— Фокус заключается в том, что после разгрома немцев под Москвой, после Сталинграда, после того, как стало ясно, что Роммелю в Северной Африке до Палестины не добраться, сионисты окончательно разорвали договор с Гитлером и перезаключили его уже со Сталиным. Дальше, как итог, под давлением Сталина, основание государства Израиль, в котором ему, как отцу–основателю почему–то памятника до сих пор не поставили, а определили жертвенным козлом, вроде того, на которых было принято «вешать» все грехи племени и отправлять в пустыню, этим очищаясь. То же проделали с Гитлером, но сразу. И только сегодня самого Сталина с ним взялись уравнивать, когда последние живые свидетели времени исчезли, и само время потребовалось опохабить.

Существовал ли письменный договор со Сталиным или нет? — одновременно думает Извилина. — Когда это произошло? Скорее всего не в первый, самый тяжелый год войны, а когда стало ясно, что государство русское во главе с гением, гением необыкновенным для своего времени, восточным, изворотливым, способным к самообучению во всех областях, явило способность сломать хребет очередному походу Европы на Восток. И кому, как не ему еврейство обязано возникновением собственного государства? И кого, как не его, ненавидит они столь страстно? Нарушили какие–то пункты договора?..