Валерий Осинский - Чужой сын

…Не помню ее отца в халате и принимаю ее шутку над моей «обломовщиной»…

После московских разочарований мне было все равно, кого совращать. Поэтому я определил для себя грань, за которую не пускал невинные заигрывания девушки. Но с отъездом родителей в Россию, пользовался хозяйственными услугами брата и сестры.

И еще. Мою дружбу с Песоцкими подпитывало подсознательное ощущение нашего сродства судеб: соседи были, если можно так выразиться, некоей проекцией меня самого, такого же инвалида, как они.

…Рая обернулась на сквозняк из открытой двери и подала с холодильника блокнот. Карандашом было написано: «Приходила Ира. Забрала оставленный вами конверт». Машинально я перевернул страницу: искал записку Родиной. Ни строчки! Рая по–своему — сверяю почерк? — расценила мое любопытство: на ее щеках и лбу через природную смуглость проступил багрянец. В принципе разговор на бумаге нравится мне, кабы в то утро так не плясала рука. Это был мир безмолвия и лаконичных символов.

Я не журил девушку за подложную переписку: Рая оказалась проницательным и умным другом. По сути, мы писали, каждый для своего героя.

По инерции я бестактно ляпнул в блокноте: читала ли Рая мои письма? Она покраснела от возмущения, и сухо ответила, что пачку ей вернули накануне моего приезда. (Полагаю, Родина не хотела раздражать мужа моей корреспонденцией!)

Рая получала письма Ире, угадывала их содержание, и отвечала, чтобы поддержать меня! Зачем? — не ясно. Первый же разговор с Родиной, выявил подлог.

«Хотите, возьмите письма себе», — пренебрежительно написал я. Рая не воспользовалась подачкой. И добавил: «В конверте были деньги для мальчика».

Потом я жадно с передышками глотал рассол из банки и слушал сопение из горловины. Девушка ответила:

«Наконец, вы хоть что–то полезное сделаете для других».

С приятным осознанием того, что люди охотно совершают благодеяния, если им это ничего не стоит, я отправился досыпать.

В стране, говоря словами Блока, пред ликом свободы уже выползала холодная мордочка гада: прибалтийские лимитрофы гордо заявляли имперской сестре России о выходе из семьи братских народов, а на митингах новые мессии, забыв про камень из толпы, уверенно гремели цепями тягостной свободы.

Мне до этого не было дела.

Тяжелые шторы на окнах моего кабинета стерегли морозную ночь, круг настольной лампы с золотистой сердцевиной на письменном столе, дурманящий запах типографской краски от хрустящих страниц нового тома, когорты черных букашек замерли на белых пространствах, тихий гул котла отопления. Рая бережно опускала на край стола кружку чая с лимоном, — я осторожно выглядывал над страницей, — и уходила, оставив после себя неуловимый аромат цветов.

Обычно я читаю назидательных авторов. (Чтобы надергать полезные мысли и выдать их за свои! Шутка!) Но в то десятилетие, — впрочем, как и в последующие, — не прочел ни одной замечательной книги, в которой можно было бы обойтись без «но». В накрывшей читателей журнальной волне возвращенной литературы было упорное противодействие системам, следовательно, не было ни свободы, ни мужества писать, как хочется, а стало быть, не было и творчества.

На мой взгляд, в русской литературе нет внутренней свободы на протяжении полутора сотен лет. Все бушует утомительная борьба принципов. Изобилие примечаний, без которых, увы, не обойтись, мешает сосредоточиться и раздражает, как покушение на читательский выбор!

Я отставил книгу и подумал о Рае.

С девушкой нас объединяло мужество товарищей по несчастью: Ирина не любила меня, я в свою очередь — не любил Раю так, как должен любить мужчина женщину, — и мы молчали каждый о своем несчастье.

Правда, друг в лице Раи, после душевных разоблачений — неплохое приобретение.

Вот в сумеречный час стукнула щеколда калитки. На дорожке сада мелькнул белый мохеровый платок. Ира?! С надеждой в комнату ворвался морозный сквозняк. В темной прихожей я коснулся горячей рукой ледяной щеки женщины …и отдернул ладонь. Рая…

Прелесть таких свиданий в болезненном разочаровании от прихода другой…

В те дни мною управляли импульсы. Внезапно я улетел к родителям встречать Новый год.

Деревенька в пригороде подмосковного Чехова — такая же, наверное, как при Рюрике! — на зимовку зарылась в снег по самые крыши. Студеный пруд серебрил прибрежные елки с лихо заломленными набекрень сугробами–шапками. Прямые ленты дыма из печных труб, — бледно–молочного у основания и прозрачного вверху, — подвязали к белой равнине голубое небо и белесый горизонт. Определенность русского мороза развеяла мои слякотные сомнения юга, встретится ли с Ириной еще раз, или нет? Нет!

Мы с отцом после хорошо протопленной баньки закусывали водку пельменями. Мать в цветастом фартуке и шлепанцах подкладывала пельмени в широкое блюдо.

Молодость родителей часто представляется детям разрозненным блужданием двоих к отправной точке их общей судьбы. Так некогда я рассматривал фотографический снимок на толстом картоне и тщетно пытался припомнить мальчишек в пионерских галстуках в обнимку со мной и на фоне широченной реки. Когда я сообразил, что это отец–подросток, меня изумило не столько трафаретное сходство с родителем, сколько его безвестное для меня детство.

На другой фотографии, с колен чужой старухи в черном, прижатой по сторонам такими же чужими старухами, на меня изумленно смотрела девочка в белом. И в улыбке центральной бабки вдруг проступило что–то знакомое, — я даже унюхал чесночный запах и запах дешевого одеколона родной бабушки, навещавшей нас в моем детстве, — а в унифицированных для всех младенцев чертах девочки узнал маму.

Приехав к родителям, я с грустью заметил — они постарели. Взгляд отца обмяк, а лицо, всегда смуглое на юге, в России приобрело благообразную розовую прозрачность. Руки матери порхали над столом, будто сухие облетевшие листья. Возможно, мое воображение обгоняло время…

Подледная рыбалка, лыжные прогулки в сосновом бору, ссыпавшем перхоть древесного мусора на искристый наст, расспросы отца, желавшего услышать, наконец, как его сын определился в жизни. Это была их родина. Их дом. Я вспомнил, высказанную Ирине мысль: Родина не там, где родился, а там — где твои память и сердце!

— Саша, я все же не понимаю твоего упрямства, — настаивал отец, как всегда обстоятельно, негромким голосом, каким он, должно быть, требовал с подчиненных. — Что тебя там держит? — Он облокотился о стол и привычно вращал в пальцах недопитую рюмку. Ноготь на его мизинце давно зарос. — Твоя специальность позволяет тебе, наконец, заняться диссертацией. Там это никому не нужно! — Он нажал на «там». — Когда все это рухнет, и рухнет очень скоро, миллионы русских потянутся в Россию. Но на всех тогда не хватит! А пока я в силе. От завода квартиру не обещаю. Но ведь и ты не пустой приедешь. Дом за тобой. Ну вот! Что ты опять хихикаешь?