Валерий Осинский - Чужой сын

Мы с Ирой танцевали под легендарную «Калифорнию» «Иглз» — кто–то ставил и ставил песню вновь: переминались впритирку под музыку из магнитофона. Ее гибкий напряженный стан, небольшая мягкая грудь, — я ощущал ее через рубашку, — легкое дыхание приоткрытых, словно в изумлении, губ в губы, — «в женщине главное — легкое дыхание», вспомнил я из Бунина, — и вызывающее ожидание в зрачках: все напоминало минувшее лето. Ирина пожимала мой бицепс, и ее ноздри пьяненько расширялись.

За силуэтами танцующих пар в цветных вспышках елочных ламп, из темной немоты кресла нас ревнивым взглядом вела Рая. В алой блузе, с тяжелыми золотыми бирюльками в ушах она напоминала цыганку. Девушка не находила сил подняться и уйти. А я мучил ее. Мстил за ее любовь ко мне!

— Если бы ты знал, как я соскучилась! — шептала Ирина. — Если бы ты знал, как мы благодарны за все, что ты для нас делаешь! — Ее хмельной восторг притупил мою подозрительность к лести. Мне померещилось, с ее губ спорхнуло имя или прозвище. Прежде Ира никак меня не называла — в лучшем случае обходилась местоимением.

Затем, в библиотеке, — не помню, как я там оказался, — парень в шерстяной паре и галстуке с фальшивым рубином рассеянно перелистывал том, выхваченный наугад из стеллажей. У него были спортивные бедра дугами, глубокие залысины и что–то лисье в глазах. Я припомнил рекламации Иры гостю: теннисист, экс–четвертая ракетка страны, вспомнил его римской доблести имя — Феликс, и знаковую фамилию — Гиммер. Ирина, кажется во время танца, говорила, что Феликс писал стихи и давал читать их лишь друзьям! — а те находили занятным симбиоз спорта и творческих позывов. На меня парень произвел мутное впечатление, — кондовая пошлость, уверенная в своем превосходстве над всеми. Я не сразу угадал в нем соперника.

В компании Феликса терпели как мужа одноклассницы.

— У вас с Ирой серьезно? — бесцеремонно спросил он. Я растерялся. Но Феликс не ждал ответа. — Вот, послушай! В России все города одинаковы. Екатеринбург такой же точно, как Пермь или Тула. Похож и на Сумы, и на Гадяч, — прочитал он из переписки Чехова, вставил том в щербину и снисходительно взглянул на меня, словно сам сочинил мысль. — Правда одинаковы? Ты много ездишь…

— Ира рассказала?

— А это секрет? Ты ведь историк? Механик — лишь средство заработка?

— Допустим! У Чехова даже Рим похож на Харьков! — закончил я цитату. — Интересуешься литературой?

— Наша Мата Харе рассказала? — он засмеялся, — пошлое сравнение покоробило меня, — и добавил серьезней. — Как искусством. Но у нас невозможно искусство вне идей! А значит, не может быть чистого искусства! — Феликс говорил немного в нос, словно громко мурлычет довольный кот. Он решил поумничать. Его понесло: — Как только в искусстве находят идею, искусству приходит конец. Вот ты отрицаешь понятие Родины…

— С чего ты взял?

— Не важно! Не стесняйся своих мыслей. Иисус, Чаадаев тоже отрицали родину. Сейчас все взбесились по национальному признаку! Нищие — прекрасная среда для патриотов. Но по мне, потчевать человека квасным патриотизмом и при этом принуждать его жить по–скотски — мерзость. Надо жить там, где тебя уважают. У тебя дом, книги на русском. Ты вполне обходишься без наречия местных мартышек. Тебе здесь хорошо! Ведь так? Как хорошо было Буниным, Набоковым, Сикорским…

— А им было хорошо?

— Да уж не плохо! У них хотя бы был выбор — уехать или остаться. А у нас? Если накроется СССР, читай — Российская империя, мы застрянем здесь, никуда не уезжая. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Белый, людишки помельче, случалось, честили Россию. Заметь, здесь! И их не гнали. А вот когда у интеллигенции отняли хлеб с маслом, тогда она заныла! Но заныла о минувшей юности, а не о стране. Так же как нынешние бабушки ноют о социалистическом детстве. Уверяю тебя, если бы всем дали по смоковнице, никто бы не писал ни окаянных дней, ни солнца мертвых. И все остались, как ты, в своем домике за высоким забором. Вот и вся родина!

Этот разговор напомнил мне разговор с Ириной и давешнюю беседу с отцом. Но на этот раз я защищал сторону, против которой выступал.

— А как быть с бедными птицами, которые в чертовский холод летят в Россию? — моя ирония скрывала раздражение. — Сколько миллионов их делаются жертвами тоски к родным местам, сколько их мерзнет на пути. Это тоже написал Чехов.

— Причем здесь птицы? — Феликс нахмурился. — Я говорю о людях. Власть — основной инстинкт человека. Мы страдаем без ответной любви. Хотим властвовать над душой ближнего. — Мне показалось: он намекал на мою любовь к Ире и на ее «власть» надо мной! — Государство подменило понятие Отчизны. Внушения об исключительности русской нации нужны политикам, чтобы не разбежалось трудовое стадо. Интеллигенция тут как тут. В услужении. Потому что хочет вкусно кушать. И требует ради русских берез и сентиментального бреда всю жизнь стоять на коленях. А как только государство перестает подкармливать интеллигенцию, та стонет о погубленной России. Предав ее и удрав за бугор! А любить родину на родине предоставляет тем, кому деваться некуда!

А что такое эта родина? За тысячелетие в священных книгах русичам более всего полюбились ветхозаветные чудеса пророков, пейсы, национальное мессианство. Оттуда бороды, запреты для женщин, Третий Рим. Хотя Спасителя распяли за космополитизм. Мелкопоместная Европа через кровавые сопли давно выяснила — Спаситель един. Нам это не внушили ни шведы, ни поляки с литовцами, ни французы, ни немцы. Доберись–ка от Атлантики до Тихого океана! Который век мы маемся со своим мессианством. И не возьмем в толк, отчего лучшую на все времена нацию Всевышний обнес манной небесной? Почему никто не любит своего большого, сильного и доброго соседа? Двести лет его мыслители разгадывают придуманную ими же загадку великой русской души. Надо понимать: у прочих — душонки! А выходит все тот же шиш с маслом. Ибо вещать о равенстве всех перед Богом и мечтать о третьем Риме то же, что предлагать соль соседу, а самому есть хлеб с маслом!

Опять же Антон Палыч. Призывает к труду богемных бездельников. А для миллионов толстовских Горшков его пассажи — праздная болтовня. Где на всех набрать Ясные Поляны, чтобы не работать, а мыслить? А Достоевский? Преступные мысли, не само преступление! Спаситель мог себе позволить так учить. На то он и Спаситель! А у нас за одни намерения рябая блядь полстраны угробил на каторге!

Вот тебе и все идеи! Вся родина!

Я криво ухмылялся и не знал, что ответить.

Затем опять танцевали.

Жена Феликса, Галина, сутулилась и переплетала крупные руки под вислой грудью. Феликс искал уединения с Ирой, его жена настороженно следила за ними из кресла по диагонали от Раи: это я припоминал позже.