Валерий Осинский - Верность

Который же теперь час? Ночь? Утро? Непогода и задернутые шторы смешали время. Ксения сделала усилие, и села в постели. Стало зябко. Она нащупала ногами тапки. Одеяло наполовину сползло на пол. Халат поник на спинке стула. Подумала: «Борис…». Отец всегда вешал халат на место, на ручку бельевого шкафчика у дивана. Значит, ее переодели. Ксения похолодела: «свадьба!» Представила себя в нарядном платье. А в коридоре люди! В квартире Сережа. И надо будет пройти мимо дядя Жоры, тети Маши. Это не Москва, где торопливо везут из морга сжигать или закапывать. В пригороде дают проститься с улицей, домом, соседями…

Вдруг она с ужасом поняла: мимо Сережы надо будет пройти ей и ребенку! И с еще большим ужасом осознала, что теперь не осмелиться рассказать правду ни Борису, никому! Не осмелиться рассказать о единственной причине, которая оправдает их с Борей отказ от фарса. «Это нельзя! Невозможно!» Она вдруг увидела цинизм своих фантазий, фантазий злого ребенка–переростка о том, что можно прожить в полсовести, и тихонько заплакала, утирая слезы по–детски кулаком.

От стены в коридоре на матовое стекло двери отражался свет из кухни. Там бубукали голоса: хрипловатый от крепких сигарет голос отца, и ровный — Бориса. Девушка попробовала и не смогла встать. Голова кружилась, колени дрожали. Наверное, действовало снотворное.

У двери воровато хрустнул паркет, и на стекле замутнела высокая тень Бориса. Он заглянул в щель. Поводил головой вправо, влево, встретился глазом с глазами девушки и неслышно скользнул в лазейку.

— Проснулась? — Борис ободряюще улыбнулся, как улыбается старший товарищ младшему: мол, видишь, я же не унываю. Плечистый, с осторожными движениями, будто старался не привлекать внимания, неизменно в белой рубашке и неброском галстуке. Ксения вдруг заметила: у него плакатное лицо: косой пробор, ямочки и в двадцать девять лет задорный румянец на щеках. Скользнешь взглядом по этому приятному, пустому месту и тут же забудешь.

Борис включил настольную лампу с зеленым абажуром — вещи из сумрака сразу встали на свои места, — поправил стопку книг, поискал, куда бы присесть и… не присел. Теперь в его повадках Ксения увидела не деликатность, как ей представлялось раньше, а услужливость мелкого червячка перед начальством.

— Мама дома?

— Да. Спит.

— А тетя Маша?

— В больнице. Там знакомый врач и Марина… — он забыл отчество дочери Красновских.

— Который час?

— Два ночи.

Помолчали.

— Надо что–то решать со свадьбой, — слабым голосом сказала Ксения.

— Мы говорили с Александром Николаевичем, — Борис произносил слова неторопливо, отчетливо проговаривал окончания имени и отчества. — Мы думаем, на время… — он кашлянул в кулачек, — … пока здесь все закончиться, тебе можно переехать ко мне. Правда, там еще не все готово. — И быстро добавил: — Или к моей маме.

Еще вчера Ксения мечтала перебраться к Боре из их с родителями тесной двухкомнатной квартирки в панельной многоэтажке. Боря «построил», как он говорил, сборный дом в деревне на наследственном участке в пяти километрах от города. Такие дома предлагали на бесчисленных строительных рынках. Средненький дом, обитый сайдингом древесного цвета, с террасой и каминами на обоих этажах. И очень гордился своим приобретением. Больше, чем новеньким «Фордом» Санкт — Петербургской сборки. (Водил он недавно и в машине сидел очень прямо, окоченело цепляясь за руль, что забавляло Ксению.) Он любил поговорить о доме с Каретниковыми, уютно устроившись в кресле, за чаем. По каталогам без конца выбирал обои и мебель, паркет и подвесные потолки, унитаз и кафельную плитку, домашний кинотеатр и посуду под цвет гарнитура. Он любил читать объявления в специальных газетах о продаже земельных участков и недвижимости, сравнивал их удаленность от Москвы со своим участком и со стоимостью своего дома. Показывал Ксении цветные снимки выставочных интерьеров и образцов. Считал на калькуляторе, во что обходится стройка. «Не забудь: обязательно посади крыжовник!» — подшучивал отец. Хмельницкий обижался и замолкал. В такие минуты Ксении становилось жалко Борю. Как и Боря, она мечтала об усадьбе, о независимости, что давало собственное жилье, о деревенской тишине, безмятежной, являющей контраст непрестанной какофонии, с шести сторон окружающей квартиру в панельном микрорайоне. И даже сердцевидные, ржавые листья и тени бабьего лета на деревянных ступенях открытого крыльца, короткая подъездная дорожка к беленому гаражу казались особенными в своем доме. А маленький дом — просторным! И Ксения уже соглашалась и понимала, каких трудов и затрат Боре стоила «стройка».

Потом, в разговоре даже с малознакомыми «людьми их круга» — при них Хмельницкий с фальшивой непринужденностью произносил известные на всю Москву имена клиентов своей фирмы, — Боря хвастался домом, и девушка догадалась: дом, как свое жилище его интересует меньше, нежели символ самоутверждения среди тех, кого он считает выше себя по положению. Было, возмутилась мелочностью жениха, но призналась себе, что ей приятнее ездить на комфортном автомобиле, а не в метро; приятно, что украинские рабочие отделочники в доме, уважают ее, и называют «хозяйка».

Боря бывал до смешного скуп: выбирал в магазине макароны низшего сорта. Вне работы одевался бедно (но аккуратно). Жадничал. Все деньги откладывал на усадьбу. «Скупость, эта осложнения после нищенского детства, — оправдывался он. — Мама весь год копила на отпуск или мне на новую форму к школе». А то, вдруг угощал компанию в боулинге, отваливал царские чаевые официантке, покупал дорогие вещи. Приступы расточительности мстили унизительной нищете, давали иллюзию богатства. Действительно: деньги, как водка делают человека чудаком. И хоть детство Ксении было благополучнее детства Хмельницкого (с его слов), но и она по привычке съедала котлету, после гарнира. Когда Ксения поняла, что беременна, все то, что она считала глупым скопидомством Бориса, вдруг приобрело значение. Теперь она думала о будущем ребенке. А ребенок не виноват, что его матери с детства привили презрение к вещам, потому что вещи ей доставались даром. С Борей она чувствовала себя независимой от счета за квартиру, от рассерженного заведующего кафедрой на работе, независимой от быта: быт можно презирать, но от него никуда не деться…

Ксении захотелось трусливо спрятаться от беды. Но и в пустом доме Бориса и в квартире его мамы, умной и терпеливой женщины, — она никогда не вмешивалась в их с Борей дела, — ей не переждать боль, не обмануть себя…

— Надо что–то придумать. Сережа погиб, и … — устало проговорила девушка.

— Хорошо, хорошо. Завтра обсудим. А теперь спи. Выключить свет?