Валерий Осинский - Верность

Все это: фамилии знакомых родителей, прозвища друзей, названия окрестных деревень и поселков, легендарные бабки Кати и деды Васи, покоившиеся на сельском кладбище, и короткий прочерк между датами их рождения и смерти — прелюдия их с Сережкой жизни. Поэтому, думая о Сережке, Ксения чувствовала себя так, как если бы живая, она думала о себе мертвой.

Тут она вспомнила первое осознанное ощущение родства с ним.

На их улице в старом доме был свой живодер. В жилетке болотного цвета, в белой рубашечке и со скрипкой в футляре. Инструмент он ненавидел, но, чтобы не влетело от родителей, трепетно укладывал футляр на траву и в безопасное место, если играл в футбол с пацанами или бегал на заброшенной стройке. Он казался высоким, потому что с ним всегда ходили младшие. Приваживал малышей вкладышами от редких тогда жвачек. Ксюша нажаловалась родителям, что «скрипач» за жвачку заставил Светку–дурочку из школы для умственно отсталых снять перед ребятами трусы. Ребята прибегали смотреть со всей улицы и ржали. Родители не поверили Ксюше. В доме взрослые посмеивались и завидовали продвинутой семье «скрипача»: его отец был первым, как тогда говорили, «кооператором». Держал бакалейные лотки.

Всех хитросплетений дворовой политики Ксения уже не помнила. Но вот за гаражами, подвешенная на суку извивается рыжая кошка, а палач, упирается о футляр скрипки, усмехается, и шутит с немногочисленными свидетелями казни. Малышня смотрела на расправу со страхом и любопытством. Кто–то из дворовых позвал Ксюху с Сережкой. Ксюша остолбенела. Красновский молча срезал перочинным ножом веревку — кошка удрала с петлей на шее — подошел к «скрипачу», — Сережка был на голову ниже него — и свинчаткой в кулаке выбил ему два передних коренных зуба.

«Кооператор» приходил к Красновским с двумя амбалами, так и не понявшими, зачем их привели, орал на Красновских, и называл Сережку «выродком». Отец Ксюши заступился за детей — на этот раз обе семьи поверили «показаниям» девочки — и взрослые переругались. С тех пор во дворе Сережку считали «хулиганом». Ксюше сначала было обидно за него, потом стало все равно, что думают о нем чужие. Она догадалась: есть правда для всех, и настоящая правда о человеке, которому веришь.

Ксения наткнулась взглядом на абзац: «Мы родились в стране лицемерной власти, где отсутствие свободы, человеческих прав, нищета народа, скудость духовных запросов (из–за векового отрицания самой души) и доброта простых людей произвели чудной гибрид…»

Девушка перелистала письмо. Это уже из военного училища. Ей, кажется, было шестнадцать. Ее раздражали высокопарные заимствования Сергея. Они жили в стороне от потрясений и ужасов своего времени, и узнали о них в институте из брошюр по новейшей истории. Где–то в прошлом, до отъезда Сергея был портвейн из горлышка в чужом подъезде, первая сигарета за компанию и «крупный» разговор с родителями. А потом учеба, репетиторы, английский язык, компьютерные курсы. Из той жизни она помнила вечернюю телепрограмму «Взгляд», и лет в одиннадцать балет «Лебединое озеро». На «балет» позже ее внимание обратили новые былинщики. А в тот день они с бабушкой Сашей телевизор не смотрели, и шептались перед сном, когда в дверь позвонили. Кряхтя и охая, бабушка ушла открывать. Сухенькая и седая, в ночной рубашке и в огромных войлочных шлепанцах, чтобы зимой помещались теплые домашние полусапожки: бабушка постоянно мерзла. Вошел Сережка. Ксения радостно чмокнула его в щеку.

— Александра Даниловна, скажите моим, что я у вас, ладно? Наврите, что электрички отменили, или, что я сплю. А то мать убьет. Во, гляди! Танкист подарил! Только починить надо! — И гордо предъявил Ксении старые армейские наушники. Объяснил: со старшими пацанами поехал к Белому дому; на Котельнической набережной стояли два танка. — На площади митинговали. Пацаны поехали домой, а я к вам.

— На что тебе наушники? — спросила Ксюша.

— В военное училище пойду!

— Зачем тебе?

— Нормальная профессия.

— Чай будешь, танкист? — спросила бабушка и пошаркала на кухню. — Наушники! — Ворчала она. Дети захихикали. — Все–то вам веселье…

— Говорю, танкисту: ты же не услышишь команду. А фиг с ним, отвечает, не давить же своих. Клевый пацан! — сказал Сергей.

— Там страшно? — спросила Ксюша.

— На площади? — Сергей пожал плечами. — Нет. Много людей. Натаскали столбы, арматуру, хлама всякого. А на дальнем конце Калининского проспекта у Садового троллейбусы ездят. Я ушел. Ерунда все это! Помнишь, в школе нам все время говорили: восстание декабристов, восстание декабристов! А это дворцовый переворот. Как при Екатерине или Павле. Нет, вся страна это что–то другое, — сказал он задумчиво.

Бабушка позвонила Красновским. Но Сергею все равно влетело.

С того дня Ксения условно делила жизнь до «наушников» и после.

После «наушников» Сережка оставил подработку в мелкооптовом табачном ларьке у Киевского вокзала — иногда по выходным он брал на рынок Ксюху (сейчас там построили огромный торговый комплекс); потом они ели мороженное и пили «Фанту», через нос газами вышибавшую слезы — и начал зубрить.

Сережка и раньше слету схватывал математику и решал за весь класс варианты контрольных. А по русскому ему тройку ставили из уважения к математическому дару: в двух буквах он делал три ошибки. «Поразительная тупость!» — гневно резюмировала его сочинения училка по русскому и литературе: худая, туго перепоясанная ремешком и в больших очках, похожая на стрекозу.

Чтоб подтянуть русский, Ксения диктовала Сергею. Размеренно ходила по комнате и, покачивая раскрытой книгой в ритм ударений в словах, смотрела на затылок ученика. Сергей старательно ковырял ручкой в тетради.

Как–то за диктантом он разогнул спину, потянулся и сказал:

— Муть–то, какая!

— Что муть?

— Литература твоя! Скукотища!

— Вот, дурак! Это ведь не анекдот, а художественный слепок нашей жизни. На века.

— В жизни так не говорят, не думают и не делают. В твоих книгах никто не пукает, не ссыт, не матерится…

— Вот, дурак! — Ксения захихикала. — Зачем описывать гадости? Художественным языком пишут о плохом или о хорошем.

— Да? А, что художественным языком напишут о нас?

Ксюша подумала и процитировала стихотворение Ахматовой:

— Все расхищено, предано, продано, черной смерти мелькало крыло… Это написано семьдесят лет назад. Разве сейчас не так?

Сергей насупился. Ксения на диване положила на колени книгу и сунула между страниц большой палец вместо закладки.

— И ты понимаешь эти стихи? — осторожно спросил Красновский.

— А что такого? Знаешь, во сколько лет Ахматова и Цветаева начали писать стихи? Думаешь, в двенадцать я совсем дура? Взрослые не знают, что им делать, потому что им врали. А мы врать не будем!