Борис Кригер - Кружение над бездной

Энжела состроила мину, по которой невозможно было понять, прав Герберт или нет.

— Я, пожалуй, пойду домой. Билет уже куплен. Всё на мази…

— Думаешь, вы поссоритесь? — спросила Эльза.

— Возможно…

— Так стоит ли для этого лететь на другой конец страны?

— В крайнем случае поменяю билет и вернусь раньше.

— А он извинился за то, что угрожал разводом? — спросил Герберт.

— Нет.

— И его маменька тебе не звонила?

— Не звонила…

— Странно…

— Может, не хотела тебя лишний раз раздражать, — предположила Эльза. — Ты уже собрала вещи? Хочешь, я дам тебе кастрюлю?

— Я не собираюсь везти ему полдома. Не повезу ему кастрюлю. И не повезу ему одеяло.

— Так сама же и замерзнешь!

— Почему, почему я должна все это везти?

— Может быть, потому, что ты уже два года наперебой с ним собиралась туда переехать? — задиристо спросил Джейк.

— Спасибо! Это замечание мне очень помогло! — Энжела надулась. — Пусть сам приезжает и перевозит всё это барахло. У меня отпуск. Я еду отдыхать.

— У нас больна душа — расслаблена. А чем больна? Гордыней, похотью плоти, похотью очей наших, нашей привязанностью к земному миру и его благам, нашим поклонением разуму… — принялся за свое Герберт.

— Но я молода, и мне не хочется думать обо всем этом. Я, пожалуй, пойду домой. Простите, что я всем испортила настроение в праздник.

— Нам ты не испортила, — поспешно отмахнулись родители.

— А мне испортила! — не унимался Джейк. — Сначала ты морочишь родителям голову: «Найдите мне принца». Потом не знаешь, что с ним делать, с принцем этим… А теперь разыгрываешь из себя уязвленное достоинство.

Никто не ожидал, что Джейк выскажет то, что каждый в глубине подспудно думал, но боялся выразить. Над столом повисла тишина. Герберт даже зажмурился, думая, что сейчас разразится большой скандал.

— Ну, значит, у тебя такая неудачная сестра, — только и ответила Энжела. Она обняла сначала ершистого брата, потом потрепала волосики Патрику, который с серьезным личиком наблюдал всю эту драму и, наконец, обняла отца и мать.

— Мне тяжело будет отвезти тебя в аэропорт, — вздохнул Герберт. — Ты знаешь, как я ко всему этому отношусь…

— Я знаю, — вздохнула дочь, — я знаю… Бог поможет…

Герберт аккуратно перекрестил дочь.

— Надо потрудиться самому, а не только возлагать всё на Бога, без всякого личного участия. Вот блудный сын пришел в себя, встал и пошел к Отцу сам (не только сказал, но и сделал, исполнил), тогда и Отец пошел сейчас же навстречу, на помощь; так и нам надобно делать: самим потрудиться, решиться, приступить, — тогда и благодать Божья поможет…

Свою жизнь Герберт считал афористичной, то есть столь же насыщенной, как и тексты его сочинений. Его мысль, свободно переходя от предмета к предмету, не напоминала рассуждений богомольных тихонь. И зря о нем поговаривали: «Богу стал чаще молиться… Надо полагать, совесть нечиста…». Герберту казалось, что он всё менее и менее, что называется, жил по–свински. И радостные лучики прозрения все чаще навещали его, вызывая тихую улыбку, точно, как сказано у Чехова: «Бывает так, что в темную келию постника, погруженного в молитву, вдруг нечаянно заглянет луч или сядет у окна келии птичка и запоет свою песню; суровый постник невольно улыбается, и в его груди из–под тяжелой скорби о грехах, как из–под камня, вдруг польется ручьем тихая, безгрешная радость».

Вот такая тихая радость все чаще навещала мятущегося Герберта. Все–таки его упорство на пути веры не оставалось без награды. Одной из таких наград стала его притихшая, задумчивая Эльза. Бес упрямства и озлобленности покинул ее, отправился бродить в места иные, пустынные, и теперь нужно было чем–то наполнить чисто выметенное жилище, пока он туда не вернулся.

Если бы было позволено проникать в чужую душу, Герберт наверняка поселился бы в душе у Эльзы. Он любил ее настолько, что иногда забывал, где кончается он и начинается она. Бывали, однако, случаи, когда размолвки прерывали это чувство неразрывности. Наверное, поэтому они запоминались надолго и создавали ложное впечатление, что у этой пары есть непримиримые противоречия. Чтобы убедиться в обратном, было достаточно послушать их ночные разговоры. Когда Герберту не спалось и он самозабвенно строчил свои романы, а Эльза спускалась с внезапно пробудившимся Патриком в четыре часа ночи из спальни в кухню, и бой часов, обрывисто немногочисленный, вызывал законную зевоту у этой полуночной троицы, им было хорошо. Пили чай. Патрик сидел на своем детском стульчике и бормотал что–то невнятное, изредко покрикивая: «Гугали–гугали–гу!» Совсем другое дело было, когда Герберт читал Эльзе только что написанное. Патрик выходил из себя и орал так, словно ему только что разом открылись все преступления человечества. Герберт останавливался, терял строку, морщился, злился. Патрик замолкал. Но стоило отцу снова открыть рот, как всё повторялось. В конце концов, Герберт смирялся и продолжал, несмотря на шумовую завесу. Эльза, казалось, не слушала. Она как бы подсматривала за творчеством мужа исподтишка. Тем более, что писал он и о ней, и обо всей окружающей ее жизни. Не всем легко глядеть на себя в зеркало, отражающее не столько внешнюю, сколько внутреннюю сущность населяющих его зазеркалье существ.

— Дочь у нас актриса, — заметил Герберт, отхлебывая чай из стакана в подстаканнике. В таких мелочах, как наличие подстаканников, легко была заметна ностальгия иммигрантов со стажем по утерянному прошлому.

— Да, актриса, у нее этого не отнимешь, — согласилась Эльза. — Странно, что теперь нам совершенно все равно…

— Мы настолько недовольны всем, что происходит, что уже не имеем никакой позиции. Поэтому нам уже все равно. Хочет — пусть едет. Не хочет — пусть остается. Она нам вполне доказала, что проку не будет ни от нее, ни от ее супруга… Причем заметь, ведь Джейк посмотрел в самую суть. Сначала она громче всех заявляла, что не желает всю жизнь провести в нашем захолустье, а теперь, когда ее принц из кожи лезет обосноваться на новом месте, так сказать, натурально вкалывает, она на него в обиде, — рассудил Герберт.

— Она играет людьми, как марионетками… Вся в тебя! Ну а насчет Альберта, ты и сам понимаешь: неизвестно, как он там вкалывает и из какой кожи лезет. Может, у него и работы–то нет. Может, снова к кому–нибудь присосался и альфонсичает! Ведь мы думаем о нем лучше только потому, что мало знаем о подробностях его тамошней жизни. Но по старому опыту можно с уверенностью сказать, что наверняка большая часть из того, что он о себе сообщает, — ложь. А истина состоит в неизбывной глупости, громоздящейся на глупости. Ведь перемена места не меняет человека.