Чарльз Буковски - Рассказы

— Стоит принять у них стакан, как беды сами на голову повалятся.

— Я думала, их интересую я, а не только мое тело.

— Меня интересуют и ты, и твое тело. Сомневаюсь, однако, что большинство видит дальше тела.

На полгода я уехал из города, бичевал, вернулся. Я так и не забыл Кэсс, но мы тогда из–за чего–то поцапались, да и я все равно чувствовал, что пора двигать, а когда вернулся, то прикинул, что ее тут уже не будет, но не успел и полчаса просидеть в баре на Западной Окраине, как она вошла и уселась рядом.

— Ну что, сволочь, я вижу, ты опять тут.

Я заказал нам выпить. Потом посмотрел на нее. Она была в платье с высоким воротником. Я раньше на ней таких никогда не видел. А под каждым глазом вогнано по булавке со стеклянной головкой. Видно только стеклянные головки, а сами булавки воткнуты прямо в лицо.

— Черт бы тебя побрал, до сих пор пытаешься красоту свою погубить, а?

— Нет, это фенька такая, дурень.

— Ты сумасшедшая.

— Я по тебе скучала, — сказала она.

— Кто–нибудь другой есть?

— Нет никого другого. Один ты. Но я тут мужиков кадрю. Стоит десять баксов. Тебе — бесплатно.

— Вытащи эти булавки.

— Нет, это фенечка.

— Я от нее очень несчастлив.

— Ты уверен?

— Чёрт, да, уверен.

Кэсс медленно извлекла булавки и сложила в сумочку.

— Почему ты уродуешь свою красоту? — спросил я. — Разве нельзя просто с нею жить?

— Потому что люди думают, что во мне больше ничего нет. Красота — ничто, красота не останется навсегда. Ты даже не знаешь, как тебе повезло, что ты такой урод, поскольку если ты людям нравишься, то знаешь, что они тебя любят за что–то другое.

— Ладно, — ответил я. — Мне повезло.

— То есть, я не хочу сказать, что ты урод. Люди просто думают, что ты урод. У тебя завораживающее лицо.

— Спасибо.

Мы выпили еше по одной.

— Что делаешь? — спросила она.

— Ничего. Ничем не могу заняться. Интереса нет.

— Я тоже. Если б ты был бабой, тоже можно было бы мужиков кадрить.

— Не думаю, что мне бы понравилось вступать в такие близкие контакты с таким количеством незнакомых людей. Это утомляет.

— Утомляет, ты прав, всё утомляет.

Ушли мы вместе. На улицах на Кэсс по–прежнему пялились. Она до сих пор была красивой женщиной, может, даже красивее, чем раньше.

Мы добрались до моей квартиры, я открыл бутылку вина, и мы сидели и разговаривали. С Кэсс разговаривать всегда было легко. Она немного поговорит, а я послушаю, потом я поговорю. Разговор наш просто тек вперед без напряга. Казалось, мы вместе раскрываем какие–то тайны. Когда находилась какая–нибудь хорошая, Кэсс смеялась долго и хорошо — только так она и умела. Словно радость из огня. За беседой мы целовались и придвигались все ближе и ближе друг к другу. Довольно сильно разгорячились и решили лечь в постель. И только когда Кэсс сняла свое платье с высоким воротником, я его увидел — уродливый зазубренный шрам поперек горла. Длинный и толстый.

— Черт побери, женщина, — сказал я, лежа на кровати, — черт тебя побери, что ты натворила?

— Однажды ночью попробовала разбитой бутылкой. Я тебе что, больше не нравлюсь? Я по–прежнему красивая?

Я затащил ее на кровать и поцеловал. Она оттолкнула меня и рассмеялась:

— Некоторые мужики платят мне десятку, а потом я раздеваюсь, и им уже не хочется. Червонец я оставляю себе. Очень смешно.

— Да, — сказал я. — Просто уписяться… Кэсс, сука, я же тебя люблю… Хватит уничтожать себя; ты — самая живая женщина из всех, кого я встречал.

Мы снова поцеловались. Кэсс плакала, не издавая ни звука. Я чувствовал ее слезы. Эти длинные черные волосы лежали у меня за спиной, будто флаг смерти. Мы слились и медленно, торжественно и чудесно любили друг друга.

Утром Кэсс готовила завтрак. Казалась она довольно спокойной и счастливой. Она пела. Я валялся в постели и наслаждался ее счастьем. Наконец, она подошла и потрясла меня за плечо:

— Подъем, сволочь! Плесни себе на рожу и пипиську холодной воды и иди наслаждаться пиршеством!

В тот день я отвез ее на пляж. День стоял рабочий и не вполне летний, поэтому берег был великолепно пуст. Пляжные бичи в лохмотьях дрыхли на лужайках над полосой песка. Другие сидели на каменных скамьях, передавая другу одинокую бутылку. Кружились чайки, безмозглые, но рассеянные. Старухи лет по 70–80 сидели на лавках и обсуждали продажу недвижимости, оставленной им мужьями, давным–давно не выдержавшими гонки и глупости выживания. Для всего тут в воздухе разливался мир, и мы бродили по пляжу, валялись на лужайках и почти ни о чем не разговаривали. Хорошо было просто быть вместе. Я купил пару бутербродов, чипсов и чего–то попить, мы сели на песок и поели. Потом я обнял Кэсс, и мы проспали часик. Почему–то это казалось лучше, чем заниматься любовью. Мы текли вместе без напряжения. Проснувшись, мы поехали обратно ко мне, и я приготовил ужин. После него предложил Кэсс жить вместе. Она долго сидела, смотрела на меня, потом медленно ответила:

— Нет.

Я отвез ее обратно в бар, купил ей выпить и вышел. На следующий день нашел себе работу фасовщиком на фабрике, и весь остаток недели ходил на работу. Я слишком уставал, чтобы сильно шляться по окрестностям, но в ту пятницу в бар на Западной Окраине поехал. Сел и стал ждать Кэсс. Шли часы. Когда я надрался уже довольно сильно, бармен мне сказал:

— Мне жаль, что так с твоей девчонкой вышло.

— Что вышло? — не понял я.

— Прости. Ты что, не знал?

— Нет.

— Самоубийство. Вчера похоронили.

— Похоронили? — переспросил я. Казалось, она войдет в любой момент. Как же ее может больше не быть?

— Сестры и похоронили.

— Самоубийство? А не мог бы ты мне сказать, как?

— Горло перерезала.

— Понятно. Налей–ка мне еще.

Я пил до самого закрытия. Кэсс, самая красивая из 5 сестер, самая красивая в городе. Мне удалось доехать до своей квартиры, и я не переставал думать: я должен был заставить ее остаться со мной, а не принимать это ее «нет». Все в ней говорило, что я ей не безразличен. Я просто был слишком небрежен, слишком ленив, слишком черств. Я заслуживаю и ее смерти, и своей. Собака я. Нет, зачем собак обижать? Я встал, отыскал бутылку вина и глубоко глотнул из горла. Кэсс, самая красивая девушка в городе, — умерла в 20 лет.

Снаружи кто–то давил на клаксон своей машины. Очень громко и настойчиво. Я поставил бутылку на пол и заорал в окно:

— ЧЕРТ ТЕБЯ ПОБЕРИ, ТЫ, ПАДЛА, ЗАТКНИСЬ!

Ночь продолжала наступать, и с этим я поделать ничего не мог.

Удача моя снова скисла, и я в то время слишком нервничал от чрезмерного пития; шары дикие, сил нет; слишком паршиво всё, чтоб ходить искать обычного перестоя, какой–нибудь оттяжной работенки типа экспедитора или кладовщика, поэтому я пошел на мясокомбинат, захожу прямо в контору.