Владимир Колотенко - Дом для Тины

Обо всем этом он ничего не знает, и не может даже догадаться, что ей приписывают великую роль великой женщины…

Величественной!

Такие роли под ногами не валяются!

Клеопатра! Не меньше!..

Она даже обнаженная (лучше — голая!) чувствует себя Клеопатрой!

— Мы едем? — его новый вопрос. Он давно одет и стоит у двери.

— Счас…

Ему ничего не остается, как любоваться шелковой цепью ее позвонков.

— Мне холодно. Принеси, пожалуйста, халат, — просит Юля.

Он приносит и халат, и кружку горячего, с чайной ложечкой коньячку прегорячего чая, и махровое полотенце, которым сперва нежно промокает бисер капелек на ее плечах, на спине, волосы, а затем кутает это беспримерное божье творение в желтый махровый халат.

Она благодарит лишь кивком головы, не отрывая глаз от экрана.

Каких–то три недели тому назад (4‑го июля) ей рукоплескала не только Америка, да, весь мир отмечал эту дату: ее рождение…

— Тебе не терпится узнать…

— Ага…

А он, словно угадывая ее мысли, спрашивает:

— А кто еще родился четвертого июля?

— Я! — восклицает она. — Разве ты не знаешь: я и Америка!

Она, оторвавшись от экрана, бросает на него короткий взгляд.

— Кто–то там еще, — говорит она, но разве тебе не все равно кто?

— Нет, — говорит он, — ну так… все равно…

Ее же волнуют совсем не те, кто родился вместе с ней, ее волнует… Это — не обсуждается. Что, например, значит это его «Totus Tuus»? «Весь Ваш» или «Весь Твой»? Твой! Мой? Не знаю… Но звучит неплохо: «Туз»!

Неужели этот Tuus тоже пузастый?! Она ведь терпеть не может этих назойливых пауков, лоснящихся салом губ… с влажными подмышками!

«Тройка, семерка, туз»… «Ночь, улица, фонарь, аптека…»… «А Германа все нет…».

Она, к сожалению, не может ответить и на это письмо — некогда!

Ах, если бы не эта нужда (она хочет иметь свой дом и в Лондоне. Ведь только ленивый, считает она, не имеет сегодня свой дом в Лондоне), она бы давно забросила все свои съемки о каких–то озоновых дырах над Антарктидой, о каких–то стремительно тающих и наползающих, как татарская орда, ледниках, о каком–то исландском вулкане с таким бесчеловечным названием (Эйяфьяллайекюль!), парализовавшем своим непроглядным пеплом все небо Европы, о новом всемирном потопе… Собственно, о начале конца… И давно бы перебралась жить в этот сказочный виртуальный мир какой–то там Пирамиды, выстроенный этим славным, по уши влюбленным в нее, милым малым из какой–то там провинциальной глуши…

А что?!

Если бы не эта нужда (она хочет стать миллиардершей и снять (хрустальная мечта!), снять, наконец, свой эротический фильм… Не какую–то там мазню с голыми сиськами и задницами, которые уже застряли в зубах кислой капустой, залипли в порах, застили взоры, а настоящий: эротика — как акт совершенства! Нет, не акт — как принцип! Как путь совершенствования. Да, как Путь! С пупырышками по всей коже, с рвущимся на лоскутки от радости сердцем, с выдергиванием из тебя самых сокровенных жил жизни, наконец, с сумасшедшинками, да–да, с умопомрачением во всей твоей голове…

Если бы не эта жуткая нужда!

Чтобы облетать мир на воздушном шаре, сыпля на головы деревенских ротозеев (божий дар!) охапки цветов и конфет, и халвы, и разных там куличей и пряников, и, может быть, даже соленых орешков для пива, чтобы ночью, устав до изнеможения, засыпая, читать свой молитвенник и потом спать только в новом беспощадно белом, как чаячий пух, постельном белье…

Если бы не эта жуткая беспощадная нужда!..

— Эгей, ты слышишь меня? — спрашивает он.

— Ага…

Он не заглядывает через плечо на экран, ему ведь все равно, кто там что–то там ей пишет. Мало ли на свете мужчин, у которых она вызывает восторг. Это чистой воды вранье, что она влюбляется в первого встречного!

— Жду в машине, — говорит он.

— О’key!.. — снова кивает она, шумно отпивая очередной глоток.

Проходит еще целый час, прежде чем она усаживается на соседнее сидение.

— Знаешь, — говорит она, — тут такое дело…

— Тебе не холодно? — спрашивает он, чтобы избавить ее от необходимости делиться какими–то там своими тайнами.

Она благодарна ему за это:

— Хочешь — поведу я.

Наконец, им удается выбраться на Ленинградский проспект!

— Теперь руль мой, — говорит она.

Рулить и разруливать — ее страсть.

— Пожалуйста! Что–то случилось?

— Ничего. А что?

— Ничего. Так…

Машин, конечно, гораздо поубавилось, и можно ехать быстрее. Он косится на спидометр: 120.

— Ты спешишь? — спрашивает он.

— Нет. А что?

— Ничего.

— «Рест», — говорит она, — что за имя!? Ты не находишь его слишком каким–то хрустящим что ли? Таким трескучим?..

Он находит ее профиль прекрасным! Затем тянется губами и находит ее маленькое ушко, которое печатает нежным поцелуем.

— Ну–ну, не мешай, ты рискуешь… Видишь, — она бровью кивает на спидометр, — уже сто тридцать…

Только к двум часам ночи их «Лексус» упирается своими белыми глазами в сиреневые ворота. Охрана не спит:

— Юлия! Вы ли это?! Я не верю своим глазам!..

— Мы, мы… Привет, Санек, здравствуй… Все в порядке?

— Какие сомнения?

— Макс, Макс, здравствуй, родной!.. Тише, тише. Не прыгай ты так, не лижись же!.. Ты меня еще помнишь?

Наконец, лес! Леслеслеслес… А этот воздух, а эти звезды… Родина! Это для нее ее небо вызвездило свой черный купол лучистыми шляпками золотых гвоздей! Небо давно ждет встречи с ней!..

Дальние зарницы, но еще тишина… Тишина такая, что слышно, как на озере спят, посапывая, кувшинки (лилии?).

Никакого грома, как сказано, еще нет и в помине, только редкие дальние зарницы…

Они приняли душ, выпили вина и уже, проваливаясь в сон, Юля спросила:

— Как ты думаешь, Клеопатра была счастлива со своими Цезарями и Антониями?

— Спим, — сказал он, и укрыл ее оголенное плечико своей теплой ладошкой.

Потом какое–то время царствовала тишина. Ни шороха, ни звука. Их разбудил близкий удар грома. И тут же вспышка света озарила спальню. Не открывая глаз, она только крепче прижалась к нему, натянув простынь на голову.

— Закрой окна, — чуть слышно попросила она и, свернувшись калачиком, продолжала сонно дышать, — и хвали меня, ладно?..

Гроза приближалась. Он встал и закрыл окна, опустил жалюзи, стало тише, но раскаты не стали глуше. Гроза приближалась.

— Дождь? — спросила она.

— Дождь, — сказал он, укладываясь рядом, — слышишь, как весело бурчит и булькает в трубах? Такой ливень!..

— Ага, слышу. «А вы ноктюрн сыграть могли бы…», — шепчет она.

— Что–что? — не слышит он. … «на флейте водосточных труб?».

И еще этот Жора, думает она, уже проваливаясь в свой сладкий сон, этот ненормальный и непотопляемый Жора с его: «Я — нормальный!». Что он нашел в этом Дюрренматте, в этом его «Двойнике»?