Владимир Колотенко - Дом для Тины

Ей заклеили рот!

Разрезали ее только в воздухе, когда вертолет, сделав вираж над кратером, взял курс на Фьюмефреддо–ди–Сичилия. И едва не потеряли ее: она силилась выброситься с камерой в свой долгожданный кратер!

И она бы прыгнула! Со своей непременной камерой. Если бы не Леша Карнаухов, успевший поймать ее за ремень камеры, которую она не могла, не имела права терять. Как же она без камеры?! Кто она?! И зачем она нужна этой злой горласто–клокочущей Этне без камеры?!

Потом ей рот разлепили. Вся в слезах, совладав с собой и уняв дрожь тела, она произнесла одно только слово:

— Страусы…

В ярости от бессилия. Было ясно: для нее это был удар, шок, за которым последовал срыв… Истерика? Нет! Какая истерика — жуткая обида. Жуткая!

Ее руки все еще дрожали, они просто чесались растерзать, разметать этих своих близких и родных, вдруг наложивших в штанишки трусливых операторов на мелкие кусочки: ах, вы мои бедные зайчики!..

Секунду спустя, собравшись с силами и совсем успокоившись, она добавила:

— Всем вам песка всех пустынь мира будет мало, чтобы зарыть в него свои дыни…

Она просто махнула на них рукой.

— Ты ненормальная!..

— Я — нормальная! Это вы все тут…

И потом–таки прыгнула. Прыгнула!.. Присыпив их внимание этим укором (Страусы…), она вдруг резко вскочила и молнией кинула себя в проем вертолета… Молнией! Никто даже пальцем не успел шевельнуть, чтобы удержать ее. Ступор и ошеломление превратили всех в статуи и они, каменные, сидели еще какое–то время, и когда кому–то приползла–таки в голову мысль о ее спасении, было уже поздно. Правда, кратер Этны был уже далеко позади, вертолет уже плыл над морем… Ее выловили рыбаки, она потеряла сознание… Но не камеру!

— Ты же могла погибнуть?

— Но зачем же так жить?!

Через три дня она уже была на ногах, и все эти три дня ее била депрессия…

Чему же она сейчас так загадочно радуется?

Она мягко сошла с камня в его объятия, он вынес ее из озера и уже подносил к калитке, когда она попросила поставить ее на ноги. Он обнял ее сзади за плечи, но она мягко и уверено–внятно высвободилась из его объятий (так высвобождаются от не в меру тесноватого платья) и, устремив свой взор к Небу, что–то там тихо шептала. Он ждал.

— Юль, ты в себе? — спросил он, когда она заглянула ему в глаза.

— Ну, привет! Где же мне быть?

Тот, Орест, называет ее Ли. Или Юсь… Юсь! Юсь ей нра, думает она: Юсь!!! Как славно и сладко! Да, нра… Ах, сластёна… Но и вампир! Вампирище!!!

— Что же ты делаешь?

Господи, Боже мой, что же я делаю, думает она. И отвечает:

— Учусь…

Учусь. Учусь!!!

Так ответить могла только она. Учится учиться у Неба — только ей дан этот дар! Это было прекрасно! И эта величественная прекрасность восхитила его еще раз. Надо же! Восхищаться ею каждое мгновение жизни, делать это мгновение праздником — этот дар дан ей Небом, это ясно, и она спешит разделить его с ним.

— Разве all this не отличнейше, не bravissimo? Не all right и не very well?! O’key!!!

— Что же ты со мной делаешь? — шепчет он.

— Люблю.

Обласканная Небом, теперь она отдает себя всю во власть его крепких рук.

Ах, эти хрупкие податливые мужественные плечи!

— Люблю, — шепчет Юля еще раз.

Она смотрит на него с нескрываемым любопытством.

— Разве ты этого не знаешь? Что это?..

— Не расплескай! Пей!..

Горячее, чуть подслащенное красное вино расплескало по ее щекам горящий призывный румянец, воспламенивший не только его глаза, но и низ живота. И этот прыщик, вдруг вскочивший на самом кончике ее носа… Он даже знает, как называется эта точка: су–ляо (простая дыра), сексуальная точка. (Да уж: простая!).

— Иди же уже! — говорит он. — Я весь просто лопаюсь…

— Вижу–вижу, — смеется она, и ставит наполовину опустевшую кружку на столик, — какой ты колючий…

Потом, в постели она убеждает его еще раз: люблю! Неистово, до дрожи, до пупырышек, шепот которых он читает кожей собственных пальцев, и аж до сладкого пота… Любви ведь пот не страшен!

— Oll–out! (изо всех сил!), — шепчет она.

И потом — еще…

— It is right–down! (Это — совершенно!).

У нее даже мысли не мелькнуло о том длиннющем захлебывающемся письме, которое она наспех пробежала по диагонали, успев усвоить только одно: роман пишется, роман, видимо, с продолжением, и конца этому не видно. Надо же: Клеопатра!.. Она, Юлия (Totus Tuus называет ее Юсь) — Клеопатра!.. Надо же! А вот «Рест» и правда ей нравится не очень. Или все–таки нравится?!

А тут еще этот невероятно виртуальный Владимир! Тут не только черт ногу сломит — Бог голову! Ведь владеть миром своей Пирамиды вовсе не означает владеть и ею, Юлией! Владей себе своей Ли сколько угодно! И своей Юсь!.. Придумал же! Вампир–таки, да…

И уже засыпая, она шепчет ему на ухо:

— Извини…

Это просто счастье, говорит она, что ты у меня такой! И снова шепчет:

— Прости, пожалуйста…

А утром, полусонная и чуть свет, она снова опрометью бросается в свой кабинет, и теперь, найдя письмо, перечитывает его, теперь не спеша, слово в слово и теперь улыбается яркому солнцу, которое просто слепит, и она, слепая от счастья, затем мчится по густой росе босиком и вприпрыжку («Макс, за мной!») в своей, едва прикрывающей эти славные белые молочные ягодицы, сиреневой, подбитой синим, накидке с рюшечками и оборками, спешит в лес на ту, давно ждущую ее, любимую поляну, балующую ее белыми, как чаячий пух, полями ромашек, роскошествующими своими золотыми пятачками–пуговками: привет!..

Ни ветерка!

Привет, приве… приве… Это эхо. И они все разом качнули ей головами, а она просто утопает в них, теряясь и пропадая, и ему с трудом удается ее разыскать.

— Ты вся мокрая!..

Та сосна уже не горит, обугленная головешка, она только вяло дымится (тонкая струйка иглой вонзается в белое небо), тлея и мирно дожидаясь конца. Она сделала свое дело: «Вот какой станет вся ваша Земля, если вы не дослушаетесь Моих слов, Моего голоса, крика, наконец!..».

— Это тебе, — произносит он, вручая ей охапку ее любимых ромашек.

— Ах!..

— Да!

— Зачем же ты так?..

В уголках ее дивных глаз зреют озерца слез. Он не понимает: что не так?

Она не в состоянии даже вымолвить слова, только крепче прижимает к груди сорванные ромашки, на которые уже падают ее медленные тяжелые слезы.

Теперь — тишина.

— Прости… Ты прости меня, ладно? — наконец произносит она.

Он несет ее на руках.

— Ну, пожалуйста, — шепчет она, вплетаясь нотками своего голоса в звонкую мелодию птиц, захлебывающихся в вечном утреннем споре.

— Зачем же ты плачешь?

— Ладно?..

О, Господи, думает она, рассуди меня…