Владимир Домашевич - Финская баня

Но сегодня у них конец игры был, хотя они оттягивали его, слегка как бы тормозили, чтобы оттянуть момент наслаждения на потом, в то время как сначала они к этому наслаждению спешили, как могли — оба. Даже не они сами, все происходило подсознательно, естественно, как заученный урок. Вот они уже на каком там небе: может, на четвертом, на пятом, но их тянет еще выше, на самое седьмое, чтобы с его высоты увидеть–почувствовать те горизонты, которые в обычных обстоятельствах никогда не увидишь и никогда не почувствуешь… Был ритм, был темп, была согласованность, созвучие, они чувствовали друг друга, как, видимо, чувствуют себя близнецы в чреве матери: каждый незначительный поворот, каждое движение, каждое прикосновение, касание, каждое колебание души — все передавалось от одного к другому. Чтобы только не разминуться с моментом наслаждения, чтоб не обойти его стороной, а испить чашу до дна, до капли…

— Вера, — шептал он пересохшими губами, — ты мое счастье… Неземное… небесное… — и еще говорил какие–то слова.

Но слова его были ничто в сравнении с тем, какой он чувствовал ее всем телом, всей душой, всем своим существом. Она была всем, была его вселенной. До вершины оставался один шаг — и было седьмое небо — они задыхались, как от долгого бега, их сердца готовы были выскочить из груди. Вера вскрикнула, содрогнулась всем телом, будто ее ранили в самое сердце, мелко задрожала. Он испугался за ее жизнь: неужели с ней может случиться что- то плохое? Она всхлипнула, прижала голову к его груди, заплакала сильнее. Но только на момент руки ее безвольно упали, показалось, что она уснула.

— Что с тобой? — спросил он, приподнявшись на левом локте и заглядывая ей в лицо. Глаза ее были закрыты, волосы рассыпаны по подушке. Она вздрагивала всем телом, дышала открытым ртом часто и сильно, но чувствовалось, что она приходит в норму.

— Ничего, Василек, ничего, — выдохнула она. — Прижмись ко мне крепче, чтобы я тебя чувствовала, — попросила тихо. — Я была далеко–далеко… Боюсь, что когда–нибудь я оттуда не вернусь…

— Что ты говоришь, Верочка моя, я не понимаю тебя, — испугался он. — Я тебя никуда не отпущу… И никому не отдам…

Она ничего не ответила на его слова, и он больше не допытывался: у каждого человека есть какие–то свои тайны, в которые не нужно лезть.

Они лежали рядом обессиленные, беспомощные, вычерпанные до дна, медленно начинали как бы входить каждый в свое «я», которого до этого у них не было, а было только одно — одно «мы» — и больше ничего на свете.

— Хочется пить, — как сквозь сон, сказала Вера Адамовна.

Колотай встал с кровати, взял на столике стакан и хотел налить из графина воды, но она остановила его:

— Не нужно. У меня в пальто лежит бутылочка. Принеси мне…

Он достал плоскую бутылочку из ее кармана, отвинтил крышечку, понюхал: пахло ликером или коньяком, он слабо в этом разбирался.

Он дал ей в руку бутылочку, она присела на кровати, голая ее грудь дразнила своей белизной и своими круглыми, немного овальными формами с сосками по центру. Она поднесла к губам бутылочку, глотнула несколько раз, отдышалась, потом повторила еще раз, и отдала ему.

— Выпей и ты, если хочешь, — сказала и легла на подушку, не прикрывая грудь, словно хотела его подразнить.

Он, не отрывая взгляда от ее соблазнительных форм, попробовал напиток, стал смаковать: скорее всего, это был коньяк. Набрав полный рот, он проглотил жидкость и почувствовал, как горячий след прошел по груди и исчез где–то в желудке. Глотнул еще раз и закрутил крышку, поставил на столик и пошел к кровати. Вера, словно нехотя, подвинулась к стене, давая ему место рядом.

— Твоя грудь… — сказал Колотай и припал к ней губами, стал целовать и ласкать, аж задохнулся. — Твоя грудь — что–то неземное. Ты это знаешь?

— Нет, — ответила она довольно спокойно, — два ненужных бурдюка… для детей.

— Нужных, — поправил ее Колотай. — И детям, и тому, кто их делает, извини за примитивность.

— Не всем, — не согласилась Вера. Она деликатно отстранила его от себя, положила его руки вдоль тела, будто готова была спеленать его, как младенца. — Скажи, что ты больше ценишь в женщине: нижний бюст или верхний, говоря упрощенно. Только не виляй!

— В тебе — верхний, — слегка «вильнул» Колотай. — Но ведь не у всех женщин он такой, как у тебя. Грудь женщины — самый сильный магнит, к которому тянутся мужчины, — подумал и добавил: — Возможно, я ошибаюсь, но я сам такой.

— А почему же ты не удовлетворился этим… магнитом?

— Ну, в этом уже твоя заслуга, а не моя вина, — выкрутился он.

— Я не знала, что ты такой шустрый, Василек, — шутливо похлопала она ладонью его по лбу. — Но думал ли ты, что будет завтра? Вернее, это уже даже сегодня…

— Нет, не думал, — ответил он честно.

— Хорошо, что сказал правду, — она задумалась на минуту. — Я хотела бы остаться у тебя на ночь, но боюсь за свое сердце. И за твое тоже, Василек: ты слишком горячий. Поэтому я пойду. Спасибо тебе за… все, — и крепко поцеловала его в губы.

Она встала, оделась в полумраке, забрала свою бутылочку и пошла. Но запах ее тела еще долго кружил ему голову. Так много хотелось сказать Вере, но не знал, с чего начать. О чем–то спросить… Ладно, в другой раз…

Но… другого раза не получилось. Вот как бывает!

Осенью 198… года на Октябрьской площади в Минске встретились два человека. Один был высокий, худощавый, спортивного телосложения мужчина лет шестидесяти, и невысокий, тоже худощавый старый дед, уже слегка сгорбленный, с седой головой и носатым, худым, как у ученого доктора Амосова, лицом. Первый был наш знакомый Василь Колотай, которому повезло вернуться из финского плена, пройти всю войну с немцами, а после войны стать учителем и осесть в Минске.

Второй был Исаковский Кузьма Семенович, полковник в отставке, бывший командир полка в финской кампании зимой 1939–1940 годов. Его пехотный полк попал в окружение, на выручку ему была брошена бригада лыжников, где служил Василь Колотай.

Полковник Исаковский забирал внучку, которая училась играть на скрипке во Дворце профсоюзов, и уже собирался вместе с ней садиться в троллейбус, когда подошел Колотай:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться!

Полковник вздрогнул, как от удара, выпрямился, словно принимая командирскую позу, и с недоверием посмотрел на высокого худощавого человека в гражданском костюме светло–серого цвета и в соломенной шляпе, который чего–то от него хочет, к тому же знает его воинское звание.

— Что–то вас не узнаю, — поморгав, сказал полковник.

— А я вас сразу узнал, товарищ полковник Исаковский. Вы командовали полком, который попал в окружение. И наша бригада вас выручала, но безуспешно.