Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— Евгений Александрович…

— Да ей–богу, у меня билета нет! — демонстрирует содержимое карманов: бумажник, паспорт, ключи от машины, сберкнижка… Он носит с собой сберкнижку?!

— Вы можете, — говорю я с неистребимой верой. — Я знаю, вы можете.

И не отхожу. Меня толкает в спину Касаткина, криво шепча:

— Барецкая! Что это за мэн?

— Касаткина… — произношу священным шепотом, — это же Ев–ту–шенко.

— А, все ясно, все ясно, — Касаткина одобряет меня брежневским жестом. И встает неподалеку.

Звенят звонки. Первый. Второй… Последний. Евтушенко с француженками направляется к лестнице. Я следом.

— Здравствуйте, Евгений Александрович! — расплываются в улыбке седые тетеньки–контролерши, и в этот момент… он гладит меня по головке, произнося:

— Это со мной.

— А я с ним, я с ним, — тычет сзади в евтушенкину ногу Касаткина.

Я умираю от благодарности и, пока поднимаюсь по лестнице, лепечу:

— Я не знала, что вы такой высокий….

Касаткина идет следом. У входа в зал еще один контроль, Евтушенко еще раз берет меня под крыло, а в зале говорит:

— Ну, тут уж сами… — и заводит перекличку с Бабаджаняном.

В это время одна шикарная молоденькая дамочка заявляет:

— Девушка сядет между нами! — и мне не мешает неудовольствие ее лощеного спутника.

Мне уже ничего не мешает. Я знаю, что напишу об этом Лёне, расскажу литераторше… А как быть с Римкой? Римка поймет… Я слушаю то, что хотела услышать. Это из сборника «Выпусти птицу!»… Резкие интонации, искренние, неровные… Узнаю знакомое, радуюсь новому. Восторженно аплодирую вместе с залом. Но как только кончается вечер, чувствую: случилось непоправимое.

Я предала Римку. Можно говорить себе любые слова, но я знаю: она ждала, а я не пришла.

Мы возвращаемся втроем, Королев и Касаткина успокаивают: а если б ты просто поймала лишний билетик… Мы едем на метро — с пересадкой, от метро на автобусе, потом пешком. Минуем чужие корпуса. Рядом с нашим, на скамейке, сидят Соловьева с Кручининой. И еще несколько девочек. Я вижу, чувствую издалека: все уже знают, что я предала Римку.

Не помню, пыталась ли я объясниться или сразу поняла, что это бессмысленно. Я была несчастна. Абсолютно несчастна. И я была автором своего несчастья. Каждое утро мне не хотелось просыпаться. Каждое утро, еще не открыв глаза, я думала: господи, это не сон… О нашей ссоре знало все общежитие. Оказалось, Милочка передала, что мы пролезли, и девчонки пытались найти заветную форточку, но задний двор уже охранялся, — они слишком долго нас ждали.

Я причинила Римке боль. Эту боль я чувствовала. Меня не радовали ни Ленькины письма, ни мама, приехавшая повысить квалификацию, ни новая юбка, которую она мне сшила из старой теткиной. Я сдавала зачеты — ничего больше не было в моей жизни. В тетрадь с интегралами прорывалось: «Несчастье — это одиночество». И еще: «Душа наревется одна. До дна». Так прошло восемь дней. Двадцать восьмого мая в мою комнату вбежала Лена Завьялова:

— Иринка, там тебе какое–то письмо. Без конверта! — Ленка болела за нас.

Я кинулась вниз. В ячейке треугольником торчал тетрадный лист, на нем — Римкиным почерком — моя фамилия. Там была одна строчка из стиха, тогда еще просто стиха, не песни… «Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит…» Я не могла сразу броситься к Римке, мне нужно было утихомирить свое сердце. Я помчалась в магазин, а когда прибежала с компотом, Римка уже все знала и ждала. Потом мы стояли в конце коридора, у окна, Римка плакала. По общежитию несся радостный слух. Девчонки бегали в умывалку и в туалет, искоса на нас поглядывая. Одна Мила не постеснялась подойти:

— Я хочу посмотреть на эти святые слезы. Не плачь, — погладила она Римку, — она не стоит твоих слез.

Через месяц приехал мой любимый и оказался чужим — не таким, как мы с Римкой. Пижонская стрижка, клетчатый пиджак, дурацкие шутки… И в общежитие пришел с другом, с Андрюшкой Стрельниковым. Тот учился «на подводника» в Ленинграде, в Москве они оба жили у Андрюшкиной тетки — про нее и шутили.

— Ну… мы тут с Риммочкой прогуляемся. Как говорится, не будем вам мешать, — Андрей взял Римку под руку, я молча молила: «Римка, не уходи! Я не хочу с ним оставаться — без тебя…» Я боялась смотреть на Лёню.

Потом я снова к нему привыкла. В начале второго курса вышла замуж — Римка была свидетельницей на свадьбе. Она понравилась моей свекрови, свекровь, как и Римка, интересовалась декабристами. Дина Иосифовна всякий раз передавала в Москву какой–нибудь пустячок для моей подруги: блокнот, зеркальце, кошелек. Теперь мы жили с Римкой в одной комнате, но отношения между нами стали сложными. Исчезли безоглядность и абсолютное приятие. Кто–то считал, что наша дружба не пережила моего предательства, кто–то, что моего замужества. Говорили, что Римка завидует, что живет ожиданием счастливой любви. Она дождалась, вышла замуж — через год после меня, и наша дружба совсем зачахла. Сейчас мне кажется, я знаю отчего: такая весна не могла длиться вечно. И она кончилась. Хотя в нашей жизни было еще немало общего: театры, байдарки и пустяковая история с кошельком.

Мы поймали билеты на Таганку. На «Десять дней, которые потрясли мир». Перед театром бился на ветру плакат «Вся власть Советамъ!», на месте контролера стоял революционный матрос и накалывал билеты на штык. Билеты поймали в последний момент, почти потеряв надежду, теперь надо было поскорее раздеться. Свободные места в гардеробе остались лишь сбоку, у служебного входа, — впрочем, на эту дверь мы даже не обратили внимания. Мы убирали в свои сумочки номерки, когда прямо у нас под ухом развернулась гармошка. Три перевязанных портупеями матроса рявкнули частушки. От неожиданности Римка выронила свой кошелек — сентиментально красивый кошелечек, подаренный моей свекровью. Римка неподвижно застыла. Она так и стояла — остолбенев, раскрыв рот, хлопая глазами, — когда революционный матрос Высоцкий нагнулся, галантно поднял кошелек и хрипловато произнес: «Позвольте, барышня, вы, кажется, что–то обронили».

— Соловье–о–ова! — стонала Женька Касаткина. — Продай мне этот кошелек! Ну, сменяй на что–нибудь! Ну, дай мне, дай мне его еще подержать! Ты не можешь… ты не должна мне отказывать!

Через два дня Женька нам отомстила. Уже был выключен свет, когда в комнату просунулась кудрявая голова, и раздалось счастливое хихиканье:

— Девчо–о–онки… А я сейчас была на Таганке. На «Антимирах». Юбилейный спектакль.

— Женя, мы спим!

— Ну, девчо–о–онки! — она решительно зашла в нашу комнату. — После спектакля вышел Вознесенский! Обнял Славину!

Мы молчали. Женька не унималась. Мне пришлось соскочить с кровати, закутавшись в простыню: