Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— Ну давай, Иринушка, ты так смотришь на меня… Так потянулась…

Мы стоим посреди квартала. Он кладет руки мне на плечи, целует в губы: чмок. Диггер нервничает. Я ухожу.

— Лерочка, ты стоишь? Сядь, пожалуйста.

— Ириночка, ты меня пугаешь.

— Мне было бы проще нарисовать схему, но телефон… к тому же ты филолог и мыслишь образами. Представь себе бильярд. Или систему зеркал… Я не хочу, чтоб прилетело от них, хотя Ларисе я обещала, но… Лучше я буду говорить быстро. Она мне сказала, что он ей рассказал. Ты помнишь: угол падения равен углу отражения? А потом он сказал мне, что она ему об этом сказала. Уходя, добавил, что ты об этом уже знаешь… что он ей про тебя рассказал. Три стрелки из него, а на него одна, Ларисина. В меня два раза попало… Будешь делать заявление?

— Я пропускаю ход.

— Ну и правильно. Как ты думаешь, зачем меня вовлекли в это действо? В назидание? Что я для них, линза? Или бильярдный бортик?

— Ириночка, а мне кажется, что ты сама в Игоря влюблена. Просто так в такое действо не вовлекаются.

— Может быть… С одной оговоркой: не безрассудно. Я помнила все предупреждения. Хотя меня и не искушали. А я тебя не обидела?

— Нет, ну что ты. Это началось еще в университете, когда я была недотрогой, профессорской дочкой. Мужчины, не сумев меня присвоить, творили мифы. Миф требует распространения, слово должно быть явлено.

— Кстати! Я написала первую картину.

Мы договариваемся о встрече. Леля идет в ту же гимназию, где учится Лерин сын. Первый раз в первый класс. Надо бы купить роскошный букет.

Свекровь и Маша сидят в узехонькой Машиной комнатке и читают. У них одинаковый наклон головы, свет сбоку, как на картинах Вермеера, темно–зеленые шторы и такое же покрывало. Читают быстро, передают друг другу листочки, листочков немного, всего–то сорок. Первой на кухню поднимается Дина Иосифовна, откашливается и всплескивает руками:

— Ириночка, дай я тебя обниму! Я даже прослезилась.

Вскоре является Маша, смущенно улыбаясь:

— Здорово, молодец. Так неожиданно все закончилось… И легко читается…

Сама–то я с пяти лет любила толстые книжки. Считалось, что «Робинзона Крузо» я прочитала именно в пять, и в эту легенду я верила, пока пять лет не исполнилось Маше. Наверное, дается что–то одно: читать толстые книжки или чувствовать детство своих детей. Я стала думать, что прочла «Робинзона» в шесть, а может, и в семь лет, дальше отодвигать было некуда: я помнила ужас, когда Робинзон увидел в песочнице человеческий след, а воспитательница позвала с прогулки. Трудная толстая книга высилась в детском сознании памятником читательскому подвигу. «Собор Парижской богоматери» Гюго, честно усвоенный «Париж с птичьего полета» — двадцать три страницы бездействия на пути острого сюжета. А цвейговская «Мария Стюарт»?! Я осиливала в пионерлагере ровные, как сосновые бревна, строчки, без единого диалога, на самом коротком бревне поскользнулась, забуксовала и запомнила на всю жизнь:

«Меррей — волевая натура».

Леня отужинал, теперь читает — последние страницы. И начало, и середину он читал раньше, как свежую выпечку — прямо в компьютере. Леня читает, я жду триумфа. Лелька тоже ждет, блестит белками, крутит в пальцах подол: «Мамик, как ты думаешь, папе понравится?» Леле не терпится показать папе браслеты из бисера: сама плела. Папа выходит из спальни.

— Ну что, нормально.

— Как… нормально? Опять нормально?!

— Хорошо, молодец. Ну, давай, Лелькин, что там у тебя?

Я потрясена. Дина Иосифовна прижимала меня к груди. Чмутов с Майоровым хвалили…

— Леня, ты что?! Что тебе не понравилось? Скажи сразу!

— Да все хорошо, хорошо… Когда это ты так научилась? Молодец, Лелькин.

— Хорошо? Но я… я ведь справилась с композицией?

Леня не вовлекается в обсуждение. Леля с Зоей вынимают из пожелтевших газет кошек, вылепленных из дачной глины. Кошки похожи: худосочные, длинные, с вопросительными знаками хвостов. У одной чуть отколото ушко, у другой хвост — Леля с Зоей соперничают в горе, потом успокаиваются и рассказывают наперебой, как красили лодку, пошел дождь, поймали подлещика…

Я с трудом дожидаюсь отбоя, забираюсь с головой под одеяло, втягиваю в свой домик все края. Я — пирожок швом вовнутрь. Чем утешаться: муж плохой или повесть плохая? Ленька сопит в темноте, ищет лазейку, обследует границы и обнимает меня, как новорожденную, прямо в коконе.

— Да нет, Иркин, ты молодец. Извини. Я… ну просто я заревновал, что моя жена страдала… из–за какого–то там грузина…

Я высовываюсь:

— Не выдумывай, Ленчик! Ты вживе никогда не ревновал!

— Просто я никогда не показываю.

Я возмущенно распеленываю руки:

— Это же проза! Ты сам всегда говорил: это стихи. Ну, признайся: тебе не понравилось.

— Да нет, правда. Надо бы еще раз прочитать. Сначала.

На рассвете просыпаюсь от шелеста: Леня читает.

— Молодец, Иркин! Зачем тебе пьеса? Пиши рассказы, делай книгу. Я бы хотел такую книгу иметь.

Ну, конечно, хотел бы: он хотел бы еще и меня поставить в свою библиотеку.

— Ирина! Ири–и–и-на!

Полседьмого утра… Есть же у кого–то знакомые! Леня ушел провожать свекровь, я собиралась еще понежиться…

— Ирина! Горинская!! Я с дачи! От Пьюбиса!!

Бог мой, выхожу на балкон: точно, Чмутов. В штормовке, с рюкзаком, с ним какой–то худощавый юнец.

— Ирина! Впусти, пожалуйста!

На двери подъезда простой захлопывающийся замок. Что за удобство служить у себя привратником! Накидываю халат, ворчу, спускаюсь. Пятый этаж. Он перебудит весь дом. Слава богу, юнец исчез.

— Ты что, с ума сошел? Все спят. У меня дети вчера приехали.

— А Леня ушел, я знаю, что Леня–то ушел, знаю–знаю! Я у охранника осведомился. Смотри–ка ты, мы с ним оба, два Тельца, в этакую рань поднялись! Как наши звезды–то совпали.

— Тебя что, из дома выгнали?

Он принес с собой утренний холодок.

— А ты представь, представь, что охранник–то подумает? Муж–чиновник ушел, Чин–любовник пришел. Все чин–чинарем, все, как у людей. Я ночь не спал, Иринушка, по лесу ходил… — он смеется. — Ласточка, поверила, что я с дачи, от Пьюбиса? Я так кликнул, чтоб ты откликнулась.

— Мы же вчера попрощались, а кто это с тобой был?.. Ты зеленый, как леший.

Я полна постельного тепла, недавней близости. И без макияжа. Ужасно смущаюсь. Какой он… уличный. Блестит зрачками. Только вчера попрощались, закрыли книжку, а он тут как тут:

— Я дядька–мухомор, траву ходил собирать, ты только посмотри, какая травушка! По росе собирал, — рюкзак его набит матовой зеленью, то ли хвощ, то ли ковыль. — Конопля, натуральная конопля, здесь в городе растет, давай попробуем, убедишься!.. Иринушка, ты так вчера мне открылась… В таком порыве, прямо на улице, — он вытягивает губы, изображая меня вчерашнюю. — Я любую твою фантазию готов выполнить.