Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

Не знаю. Может, и я кого–то не замечаю? Я не боролась с Женькой Касаткиной — не потому, что не замечала, не потому, что ниже моего достоинства, а потому, что Ленька не был в нее влюблен.

В конце второго курса почти все девчонки разъехались по домам, в нашей комнате осталось три голых матраса и наш с Галочкой жилой островок. Ко мне из Перми приехал молодой муж, мы поженились осенью, без медового месяца, а теперь собирались в Одессу. Галочка, свернув свои простыни, перешла к Касаткиной, и у нас с Леней впервые появилось жилье, временное и нелегальное. Мы были счастливы, единственные парные жильцы разнополоэтажной коридорной коробки. Я устроила перед отъездом стирку белья, развесила его в комнате, и тут нагрянули Женя с Галочкой. То ли девчонки ворвались, не постучав, то ли я не успела среагировать, но я не стала сдергивать с веревки мокрое белье, бросать его в тазик и задвигать ногой под кровать, как делали в девчачьих комнатах при появлении мужского пола. Было неловко. Была застелена только одна кровать. Мы принимали гостей среди голых матрацев, а вереница белых треугольных трусов пересекала комнату по диагонали — невысоко, как усталые птицы. Мы пили чай, разговаривали о театре, Леня читал стихи. Отвлечься не получалось. Уходя, Касаткина подмигнула, прошептав с серьезным видом:

— Барецкая! То есть Горинская… Сколько же у тебя трусов!

Я некстати уточнила:

— Здесь есть и Ленины.

— Да?? — Женька поправила сползающие очки и принялась разглядывать веревку.

Она влюблялась во всех и вся: в Таганку, Высоцкого, Вознесенского, доцента Сосинского, греческие стихи и мою гэдээровскую желтую юбку, вышитую гладью. Леня стал первым реальным персонажем. Он появился в МГУ на третьем курсе — ухоженный красавец–брюнет, единственный гуманитарий в компании мехматян. На первой же вечеринке, что мы затеяли как семейная пара, Касаткина закричала:

— Леня, бог мой! Какие у тебя тонкие пальцы! Барецкая… то есть Горинская, ты только посмотри, какие у него тонкие пальцы. Какие длинные. Леня! Ты играешь на пианино? Барецкая! Он играет на пианино!

Леня исполнил «Полонез Огинского», эффектного Баха и очень техничный этюд. Женька ходила за ним весь вечер, прижималась в танце — как одиннадцатилетняя девочка, влюбившаяся в друга семьи. Кричала: «Барецкая! То есть Горинская… Ты знаешь, у Лени…»

А может, я не боролась с Женькой, потому что она и не пыталась ухватить Леню — ни за низ, ни за верх. Она позвала нас на день рождения, накрыла стол — шикарный для Жениного кошелька, Леня помнит его до сих пор, хотя Леня редко помнит подробности. В венгерском магазине «Балатон» Женька купила пятилитровую банку овощного «Ассорти» и бутылку сухого вина. На столе красовались вареная картошка и расформированные «Ассорти»: помидоры в одной миске, огурцы в другой и в отдельных стаканах — рассол. Леня подарил именнинице Вознесенского, свой экземпляр. Сборник был дефицитом, но как только мы соединились, у нас стало их два. От радости Женька прыгала до потолка. Действительно, до потолка: вспрыгнула на кровать и подпрыгивала на панцирной сетке.

Спустя пять лет гражданка Евгения Вассало Касаткина покидала Советский Союз, уезжала в Мексику с мужем Луисом и сыном Алешей. В Шереметьево‑II их провожал друг семьи. Таможенники перетряхивали багаж, сверяли со списком запрещенного к вывозу: «книги, выпущенные до такого–то года…» Не выпустили лишь одну книгу: зеленый сборник «Выпусти птицу!», его вернули Лене.

Для конспирации папку с пьесой я озаглавила «Методические материалы». Лера фыркала:

— Ириночка, что ж ты Игоря так распустила? Он может без спроса залезть в твой компьютер?

Нет, Игорь больше не залезал в мой компьютер, не читал моих текстов, не приносил своих. По телефону он спрашивал, что я пишу, я отвечала, что не пишу, занята — в институте большой поток, но кое–что из написанного уже сбывается: у меня появился студент Кварацхелия. Я обманывала, в институте был недобор, и я радовалась, я давно мечтала завести, как набоковский Пнин, свой маленький семинарчик. А вот студент Кварацхелия существовал на самом деле. С тех пор, как объявили независимость Грузии, среди наших студентов не встречалось грузин — и вдруг такой отзвук: я написала про Гурама Шелию, и явился Зураб Кварацхелия. Правда, он обрусевший мегрел, говорил без акцента и как писателю не был мне полезен.

Мне теперь был полезен Игорь Чмутов. Я пришла к нему в гости и испытала такое чувство, будто шпионю за персонажем.

Типовая квартирка. Милая, аккуратная. Книг немного. Аппликации из сушеных цветов — их делает сестра хозяина. В квартире почти не заметно его присутствия, разве что портрет…

Портрет живописный, работы Лизы Каплан, тех времен, когда Игорь был толстощеким баловнем судьбы — он теперь не похож… Привет, мое пианино… Я и не сомневалась, что у Ларисы такая ванная: коллекция флакончиков и красивый халатик. Меня провели в спальню, чтоб показать прялку («Натуральное дерево!»), в спальне было уютно, как в коробке с зефиром: все нежное, с воланами, розовое и лиловое, на стене зеркало, на зеркале драпировка. И черная прялка — для красоты.

Еще недавно моя баба Тася брала такую прялку в соседях , теперь она не прядет, зато мясо рубит по–прежнему в деревянном корытце — натуральном! — у нее и ступа чугунная есть… Мой персонаж недолюбливает бабу Тасю… Кстати, я тоже водила его в спальню — демонстрировала облетающий потолок.

Природа нагрубила нам в феврале. Сосульки просачивались сквозь стену, я проснулась от крика: «Кошмар!», Ленчик стоял в трусах в обнимку с Майоровым, с картинкой Майорова, а по стене и потолку ползло пятно — деловито, как в детских страшилках. В этот день я улетала в Москву, расстраиваться было некогда и смешно: Ленька волновался так театрально, как в тот раз, когда сел на иголку. Я не сдержалась:

— Леня, будет больше проку, если ты поставишь картину, возьмешь тазик и пойдешь на чердак…

Он в отчаянии махнул рукой. Вместо меня за хозяйку оставалась Ленина мама, он кинулся к ней за сочувствием, но Дина Иосифовна улыбнулась:

— Ленюшка, путь это будет последнее в жизни горе.

Преданный матерью и женой, большой толстый мальчик метался по комнате, спасая добро.

Я вернулась через неделю. В спальне пахло городской баней, потолок остался сухим лишь над шкафом, а Леня… Эвакуировав картины и книги, он перестал волноваться. Даже когда по ночам шмат побелки ударял его в переносицу и припорашивал веки.

Ларисе понравилась моя повесть. Она перечитывала ее несколько раз, она придумала в мою честь закуску — корзиночки с козьим сыром и красной икрой. Эта закуска казалась ей легкой, как моя проза, — меня пригласили отметить успех. Было неловко. В уютном их доме не оказалось рюмок. Мы с Ларисой прихлебывали из чашек кагор, а Чмутов — отвар того кайфа, что собрал в городе. Допив, он начал танцевать фламенко. Он уже спрашивал меня, как танцуют в Испании, я не нашлась, что ответить, сейчас бы сказала: самозабвенно. Наверное, так он и танцевал: стараясь забыться. Он очень старался. Закончив, с ожесточением выдохнул: