Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

В дверь купе громко постучали. Девочка прижалась к маме, испуганно таращась. Агали потянулся к двери…

— Ты что, спятил? — одернула жена.

Стук повторился.

— Что надо? — спросил Агали.

— Открой. Там вещь осталась…

— Здесь ничего вашего нет.

— Ладно, сейчас скажу…

Чуть погодя в скважине замка звякнул ключ. Агали быстро выдвинул защелку-ограничитель. Снаружи толкнули дверь вбок. Створка чуть сместилась.

— Не откроешь, в Мегри не выпустим…

Жена в страхе прижала палец к губам: «Молчи». Старик сказал:

— Погляди, чего хотят…

И подался к двери.

— Твои приятели, — усмехнулся Агали, осаживая отца. Снова донеслись голоса:

— Всех повезем в Кафан… Будете моими гостями…

— Сукин сын, думает, нам надоест, и мы отстанем. Ара, меня зло берет… Чтоб турки с комфортом в купе ехали, а мы всю ночь на ногах валандались…

— Если я им дам уснуть, тогда я не армянин, а турок…

В дверь несколько раз ударили ногами. Агали лежал на верхней полке. Брань, ругань продолжалась. Он отмалчивался, не сводя взгляда с отца.

На одном из полустанков кодла сошла, напоследок постучали в окно, пошвыряли камушки, отвратительно матерясь. В пять утра поезд по расписанию проходил через Мегри. В такую рань вокзал зачастую бывал безлюден.

«Вдруг еще не дадут сойти», — Агали вспомнил блеск ножа в тамбуре. Вдруг он услышал: «Ордубад». И ему вдруг пришло на ум: не сойти ли там. Подняв кожаную шторку, всмотрелся в густую темень, но не смог ничего углядеть. «В случае чего пролезу через окно, сообщу дежурному по станции».

Опустив раму окна, высунул голову. Впереди мерцали огни.

— Подъезжаем к Ордубаду.

Агали узнал вокзал: как-никак три года проучился в ордубадском интернате.

Девятый вагон остановился у почтового помещения, напротив четы тополей. Никого, кроме двух патрулирующих солдат с автоматами. Услышав родную речь, Агали окликнул их:

— Ай гардаш… амиоглу!.. [5] Братец, племянник.

Солдаты, задержав шаг, вскинули головы.

— Армяне хотят нас избить. Заперли купе… Не дают сойти… Помогите…

— Давай-ка сюда… — крикнул один из патрульных напарнику и подбежал к дверям вагона.

— Перейму печали твои, брат, их много… Человек восемь…

Солдат повернулся к товарищу:

— Скажи дежурному, пусть задержит состав. — И побежал к вокзальному зданию.

…Сойдя с поезда, они стали на обочине шоссе.

Старик, сидевший на чемодане, недовольно покачал головой.

— Бестолковая затея… Теперь до вечера жди поезда… — Опершись на чемодан, медленно поднялся.

— Отец, отсюда до Мегри полтора, от силы два часа пути, — бодро отозвался Агали. — Зачем же ждать до вечера? Хоть дрезина, хоть паровоз — на чем угодно доберемся. Или легковушку найду, не разорюсь, прямехонько до ворот и довезет.

Старик неспешно засеменил к гурту репчатого лука на обочине, возле которого разлегся селянин на раскладушке. Старик что-то сказал селянину, тот, не отозвавшись, лениво повернулся на другой бок.

— Гляди-ка, благодать какая, — Агали подошел к отцу. — Точь-в-точь как нашенский лук…

Старик, не ответив, закружил вокруг гурта, носком ботинка перекатывая отставшие луковки. Казалось, с прибывающим светом начавшегося дня из гурта исходило желтое шелестение. Понемногу таяла с лица старика и сходила на нет хмурь.

— Помнишь ли, отец, тот год, когда мы все, и школьники и учителя, собирали урожай, выдергивали лук? И была у нас учительница из пришлых, не знаю, из каких краев, красивая такая… куда потом она уехала?

— Умыкнули ее… в Гамарли…

Агали, подняв руку, остановил голубой «Жигули», наклонившись к дверце, переговорил с водителем и, выпрямившись, весело сказал:

— Едем, отец! Ты садись впереди.

Открыв дверцу, побежал к жене и дочке, поджидавших их возле поклажи.

«Жигули» мчался вдоль Аракса в сторону Мегри. У Агали отлегло от сердца. Опустив руку на плечо отцу, он сказал:

— Вот вернусь, закажу тебе папаху получше прежней.

В ту осень уродился небывалый урожай репчатого лука. Гурты золотисто-желтых луковиц, сложенные на бровках полей, привлекали взоры проезжавших в автобусах и поездах людей, и долго еще отзывался в ушах их струящийся приветный шелест…

Март, 1993 г.

…Затем, только-только заалел лучами горизонт, и на сей раз еще до того, как вступило в свои права утро — было ближе к пяти, — мужчина, еще находясь в полусне, в тревоге, инстинктивно стал ждать отвратительного крика петуха. И на самом деле, через десять-пятнадцать секунд — во сне эти секунды тянулись очень долго — кукареканье матерого петуха переполошило ближние дворы и дома, в том числе и застекленную веранду муллы Зейдуллы.

Это кукареканье столь ранним утром так вывело из себя мужчину, что, ворча, не сдержавшись, он прошелся парой крепких слов по адресу и петуха, и его хозяина.

Правда, мужчина произнес эти слова сквозь зубы, едва слышно, но Хейранса — его жена, как всегда, была чутка, как гусь, она услышала сквернословие и, не поднимая век, все еще сонная, пробормотала:

— И не стыдно тебе? А еще мулла…

Затем отвернулась на бок и снова погрузилась в свой чуткий и сладостный сон.

Не выспавшийся мулла Зейдулла, приподнявшись, сел в постели, потирая черными волосатыми пальцами лоб, подумал в смущении: как же достал его этот петух, если, отнюдь не будучи матерщинником, он произнес подобные слова, причем в присутствии жены… Затем глянул на Хейрансу, что лежала спиной к нему, и нашел утешение в том, что крик петуха не прервал сон жены и хотя бы Хейранса может выспаться досыта. Это ненавистное петушиное кукареканье и в самом деле никак не повлияло на Хейрансу, она видела продолжение того же, что и до крика петуха, сна, и мулла Зейдулла, огорченно потягиваясь, широко, от всей души зевнул.

Уже которое время, особенно в эти знойные, душные летние дни, мулла Зейдулла поистине жил в атмосфере этой напасти: из-за крика треклятой птицы не мог как прежде наслаждаться прелестью предрассветной поры.

В советское время Зейдулла более тридцати лет проработал учителем физкультуры, вышел на пенсию, после развала Советского Союза переквалифицировался в муллы, но в глубине души не был ни физруком, ни муллой — он был поэтом. Не только в том смысле, что создавал стихи, а просто считал себя поэтической натурой, и в этом его убеждении была определенная истина. Всю свою долгую жизнь он просыпался поутру, не под кукареканье соседского петуха — хозяин петуха Зарбала был соседом через забор, — а по собственной воле. Еще лежа в постели, в полудреме вслушивался в щебет птиц, рокот моря, завыванье ветра в ненастные дни — и это были самые любимые минуты повседневной жизни этого ширококостного человека с проседью в бороде и с всегда плаксивым выражением лица.