Ясмина Хадра - Это как день посреди ночи

– Простите. В разговорах с людьми я не привыкла повышать голос… Эта история меня пугает. К черту лицемерие! Маски давно сброшены, я потеряла лицо и не желаю, чтобы мои опасения оправдались. Я в растерянности. По ночам мне никак не удается уснуть… Я очень хотела бы выглядеть твердой и сильной, но ведь речь идет о моей семье, о дочери, о вере и совести. Для женщины, которая даже предположить не могла, что у ее ног разверзнется такая пропасть, это чересчур… Да если бы только пропасть! Чтобы спасти душу, я, не задумываясь, бросилась бы в бездонную пучину. Но проблему это все равно не решит… Этого нельзя допустить, месье Жонас. Между вами и моей дочерью не должно быть любви. У нее попросту нет права на существование, да и оснований для подобного чувства я тоже не вижу. Вы должны понимать это четко и ясно. Я хочу уйти домой с чистой совестью и вновь обрести покой. Эмили не девочка. Она подвержена перепадам настроения и может влюбиться в первого попавшегося весельчака, понимаете? Я не хочу, чтобы этим весельчаком стали вы. Поэтому умоляю вас, во имя Господа, во имя Его пророков Иисуса и Магомета, пообещайте, что не будете ее поощрять. Это было бы ужасно, аморально, в высшей степени непристойно и совершенно недопустимо.

Она с силой схватила меня за руки. Теперь передо мной стояла совсем не та женщина, о которой я еще совсем недавно мечтал. Мадам Казнав отказалась от своего обаяния, очарования и величественного тона. Она стала просто матерью, которую до смерти пугала мысль отвратить от себя Бога и до скончания веков мучиться от позора и стыда. Она впилась в меня глазами, и, чтобы отправить ее в ад, мне достаточно было лишь моргнуть. Моей власти вполне хватило бы, чтобы проклясть ее, и я устыдился, что могу сделать это с человеком, которого когда-то любил, даже не думая считать щедрость ее души плотским грехом.

– Между мной и вашей дочерью никогда ничего не будет, мадам.

– Вы обещаете?

– Да, обещаю…

– Поклянитесь.

– Клянусь.

Только после этого она тяжело облокотилась на прилавок, успокоившаяся, но в то же время раздавленная, обхватила руками голову и разрыдалась.

– Это тебя, – сказала Жермена, протягивая мне трубку телефона.

– Жонас, ты на меня за что-нибудь злишься? – проворчал на другом конце провода Фабрис.

– Нет…

– А Симон в последнее время тебя, случаем, не обидел?

– Нет.

– Может, ты заимел зуб на Жан-Кристофа?

– Нет, конечно.

– Тогда зачем тебе нас избегать? Ты же, как бирюк, вот уже который день не вылезаешь из своей норы. Мы тебя вчера ждали. Ты обещал прийти, в итоге все остыло, и нам пришлось есть блюда холодными.

– У меня не было времени…

– Перестань… В городке не бушует эпидемия, и тебе не нужно с утра до ночи торчать в аптеке. И прошу тебя, не прикрывайся дядиной болезнью, я несколько раз видел, как он гулял в саду. Он чувствует себя великолепно. – Он кашлянул в микрофон и заговорил уже мягче: – Мне тебя не хватает, старина. Мы живем по соседству, в двух шагах друг от друга, но у меня такое ощущение, будто ты провалился под землю.

– Я как раз навожу порядок в делах. Нужно просмотреть записи и составить ведомость.

– Может, тебе помочь?

– Да нет, я и сам справлюсь.

– Тогда давай выползай из своей дыры… Вечером приглашаю тебя на ужин.

Отклонить его предложение я не успел – Фабрис повесил трубку.

В семь часов за мной зашел Симон. Настроение у него было хуже некуда.

– Представляешь? Я пахал как проклятый, вложил в это дело прорву денег, и все напрасно. Надо же было так лопухнуться! Меня одурачили, как самого последнего олуха. В теории по всем фронтам планировалось получить прибыль, но, когда товар доставили, мне из собственного кармана пришлось оплатить разницу. Не понимаю, как я свалял такого дурака.

– Это торговля, Симон.

Жан-Кристоф ждал нас на улице, в двух кварталах от моего дома. Он приоделся, побрился и зачесал назад волосы, густо намазав их бриолином. С огромным букетом цветов в руках он походил на героя-любовника.

– Ты ставишь нас в неловкое положение, – упрекнул его Симон. – Как мы с Жонасом будем выглядеть, когда явимся с пустыми руками?

– Это для Эмили, – признался Жан-Кристоф.

– Она тоже будет? – огорченно воскликнул я.

– Еще бы! – ответил Симон. – Наши голубки не отходят друг от друга ни на шаг… Принимая это в расчет, я не очень хорошо понимаю, зачем ты, Крис, несешь ей цветы. Эта девушка принадлежит другому. И так уж получилось, что это не кто иной, как Фабрис.

– В любви каждый шанс достоин похвалы.

Симон нахмурился, шокированный словами Жан-Кристофа.

– Ты это серьезно?

Жан-Кристоф запрокинул голову и захохотал с таким видом, будто совершал отвлекающий маневр.

– Нет, конечно. Какой же ты кретин! Я пошутил.

– В таком случае должен сказать тебе, что это не смешно, – парировал Симон, упорно отстаивая свои принципы.

Стол мадам Скамарони накрыла на веранде. Она же открыла нам дверь. Фабрис со своей дульцинеей отдыхали в плетеных ивовых креслах в саду, наслаждаясь тенью виноградных лоз. В цыганском платье незамысловатого покроя Эмили выглядела сногсшибательно. С обнаженными плечами и распущенными волосами, спадавшими на спину, она была просто прелесть. От мыслей о ней мне стало стыдно, и я тут же выбросил их из головы.

Кадык Жан-Кристофа перекатывался под кожей, будто детская игрушка йо-йо; его галстук был готов в любой момент развязаться. Не зная, куда девать букет, он вручил его мадам Скамарони:

– Это вам, мадам.

– Ах! Спасибо, Крис. Ты просто чудо.

– Мы скинулись, – соврал Симон, испытывая в душе приступ ревности.

– Неправда! – стал защищаться Жан-Кристоф.

Все расхохотались.

Фабрис захлопнул рукопись, которую перед этим наверняка читал Эмили, и направился к нам, чтобы поприветствовать. Он заключил меня в объятия и прижал к себе, пожалуй чуть сильнее, чем других. Через его плечо я увидел, что Эмили пытается перехватить мой взгляд. В ушах вновь зазвучал голос мадам Казнав: «Эмили не девочка. Она подвержена перепадам настроения и может влюбиться в первого попавшегося весельчака, и я не хочу, чтобы этим весельчаком стали вы». Жуткое замешательство, ошеломившее меня больше, чем когда-либо, не позволило услышать, что прошептал мне на ушко Фабрис.

Весь вечер, пока Симон веселил всех своими корявыми шутками, я без конца отступал под неустанным натиском Эмили. Нет, рука девушки больше не пыталась прикоснуться ко мне под столом, и слов никаких она мне тоже не говорила, а просто сидела напротив, заслоняя собой весь остальной мир.

Она казалась совершенно спокойной, делала вид, что с интересом слушает байки сидевших за столом, но смех ее был какой-то неестественный. Она хохотала лишь для проформы, чисто из вежливости. Я видел, что она беспокойно ерзает, нервно и немного рассеянно теребит платье, будто перепуганная школьница, ожидающая, когда ее позовут к доске. Порой во время очередного раската хохота она поднимала глаза, чтобы посмотреть, веселюсь ли и я так же, как остальные. К гоготу друзей я прислушивался лишь вполуха и, подобно ей, смеялся тоже для видимости. Как и Эмили, мысленно я был далеко-далеко, и все происходящее меня здорово напрягало. Мне совсем не нравились мысли, проносившиеся в голове и расцветавшие пышным, ядовитым цветом… Я пообещал ; я поклялся . Угрызения совести самым странным образом хватали за горло, но задушить не могли. Испытывая в душе какое-то извращенное удовольствие, я поддался соблазну. Какая муха меня укусила? Почему клятва вдруг потеряла в моих глазах всякое значение? Я пытался собраться и сосредоточиться на россказнях Симона, но все было напрасно. Вычленив несколько фраз и пару раз хохотнув, я тут же терял нить разговора и вновь чувствовал устремленный на меня взгляд Эмили. От звуков ночи и хохота на веранде меня ограждала поистине звездная тишина, я будто висел в бесконечном пространстве, где единственным ориентиром оставались глаза Эмили. Долго так продолжаться не могло. Я жульничал, предавал и пропитывался гнильем до мозга костей, до самых корней волос. Нужно было как можно скорее встать из-за стола, я боялся, как бы Фабрис что-то не заподозрил. Я этого не вынесу. Точно так же, как взгляд Эмили. Каждый раз, обращаясь ко мне, он отнимал частичку моего естества – так от ударов маятника, отсчитывающего неумолимый бег времени, рушатся крепостные стены. У меня больше не было сил.