Ясмина Хадра - Это как день посреди ночи

Вида Эмили я больше не переносил, Симон, в свою очередь, тоже стал ее сторониться. Он предпочитал мою компанию, мы уходили в бар Андре и сражались в бильярд до тех пор, пока у нас не подкашивались ноги.

Фабрис сбежал в Оран. Запершись в квартире матери на бульваре Шассер, он яростно строчил материалы для газеты и разрабатывал канву нового романа. В городке он теперь почти не бывал. Как-то раз я поехал к нему. Он показался мне отрешенным и безропотным.

Жан-Кристоф пригласил нас с Симоном к себе. Как каждый раз, когда ему предстояло принять важное решение. Он признался, что по уши влюбился в Эмили и собирается просить ее руки. Увидев кислую мину на лице Симона, он заговорил с воодушевлением, стараясь разубедить нас мешать его счастью.

– Я чувствую, что возрождаюсь к жизни… После всего, что я пережил, – добавил он, намекая на последствия разрыва с Изабель, – прийти в себя мне могло помочь только чудо. И оно свершилось. Эту девушку послал мне сам Бог.

Симон ухмыльнулся, что не ускользнуло от внимания Жан-Кристофа.

– В чем дело? У меня такое ощущение, что ты мне не веришь.

– Я и не обязан.

– Чего ты ухмыляешься, Симон?

– Если тебе так хочется знать, то чтобы не плакать… Да-да! Ты не ослышался, чтобы не плакать, чтобы не блевать, чтобы не раздеться и не выбежать нагишом на улицу.

Симон привстал, на шее у него вздулись вены.

– Давай! – предложил ему Жан-Кристоф. – Скажи, что ты обо всем этом думаешь. Облегчи душу.

– Если ее излить, начнется настоящий потоп. Буду с тобой откровенен. Я не только не верю тебе, но и не одобряю. За то, как ты обошелся с Фабрисом, тебе нет прощения.

Жан-Кристоф удар воспринял спокойно. Он понимал, что мы потребуем от него объяснений, и наверняка заранее приготовил свои аргументы. Мы сидели в гостиной за столом. На подносе стояли два графина, один с лимонным соком, другой с лакричной водой. Окно было открыто, занавески развевались под вечерним бризом. Где-то далеко лаяли собаки, и их голоса в ночной тиши будто играли в догонялки с собственным эхом.

Жан-Кристоф подождал, пока Симон сядет, и поднес к губам стакан воды. Рука его дрожала, он пил жадными глотками, каждый из которых застревал в горле свинцовым комом.

Допив, он поставил стакан на стол, вытер губы какой-то тряпкой, положил ее на стол и принялся машинально разглаживать.

Затем, не поднимая глаз, тихо выдавил из себя:

– Это любовь. Я ничего не украл и никого не похитил. Просто любовь с первого взгляда, поразившая меня, будто удар молнии. В жизни так часто бывает. Это благословенный момент, который так любят боги. Думаю, я его не заслужил. Но краснеть мне за это тоже нечего. Эмили я полюбил с первого взгляда, и в этом нет ничего постыдного. Фабрис был и будет моим другом. Я не умею красиво говорить, а жизнь принимаю такой, какая она есть. – Он вдруг саданул кулаком по столу, да так, что мы оба подпрыгнули. – Я счастлив, понятно! Неужели быть счастливым – это преступление? – Затем поднял на Симона взгляд пылающих глаз: – Что плохого в том, что человек любит и любим? Эмили не предмет и не произведение искусства, которое можно со скидкой купить в магазине. Она принадлежит только себе. Она вольна выбирать кого угодно и кому угодно отказывать. Разделить с человеком жизнь, Симон, – это не шутка. Так уж случилось, что мои чувства ей не безразличны, что она испытывает ко мне то же самое. Так что в этом позорного?

Симон не смутился. Его сжатые кулаки лежали на столе, ноздри раздувались от гнева. Он посмотрел Жан-Кристофу в лицо и четко, выделяя каждый слог, произнес:

– Зачем ты тогда нас позвал, если так уверен в правильности своего решения? Зачем произнес перед нами в свою защиту целую речь, если считаешь, что тебя не в чем упрекнуть? Может, ты думаешь таким образом облегчить совесть и втянуть нас в водоворот своей низости?

– Не то ты говоришь, Симон. Не то. Я позвал вас не для того, чтобы получить ваше благословение или навязать свою волю. Речь идет о моей жизни, и я достаточно взрослый мальчик, чтобы знать, чего хочу и как этого добиться… Еще до Рождества я собираюсь сыграть с Эмили свадьбу. А для этого мне нужны деньги, а не ваши советы.

Симон понял, что зашел слишком далеко и что у него нет никакого права оспаривать решение Жан-Кристофа. Кулаки его разжались. Он откинулся на спинку стула, уставился в потолок и надул губы. Комната наполнилась его пыхтением.

– Тебе не кажется, что ты слишком торопишься?

Жан-Кристоф повернулся ко мне:

– Жонас, как ты думаешь, тороплюсь я или нет?

Я ничего не ответил.

– Она тебя действительно любит? – спросил его Симон. – Ты в этом уверен?

– А у тебя что, на этот счет есть сомнения?

– Она девушка городская, Крис. Ничего общего с нашими. Когда я увидел, как легко она бросила Фабриса…

– Да не бросала она Фабриса! – в отчаянии завопил Жан-Кристоф. – Не бросала!

Симон замахал на него руками, призывая успокоиться:

– Согласен, забираю свои слова обратно… А ты говорил с ней о своих намерениях?

– Пока нет, но за этим дело не станет. Проблема в том, что я остался без гроша в кармане, просадив все свои сбережения в барах и борделях Орана. Из-за расставания с Изабель.

– Вот именно! – сказал Симон. – Ты только-только стал оправляться после этого разрыва, и я уверен, что еще не можешь до конца ясно мыслить. Поверь мне, чувства, которыми ты воспылал к этой горожанке, быстро угаснут. Не торопись, не накидывай вот так сразу себе на шею петлю, сначала убедись, что она сделана из прочной веревки. К тому же мне иногда кажется, что ты затеял все это, только чтобы заставить Изабель ревновать.

– Изабель для меня в прошлом.

– Знаешь, Крис, нельзя одним щелчком пальцев захлопнуть дверь перед носом человека, которого ты любишь с детства.

Мое молчание Жан-Кристофа раздражало, слова Симона задели за живое. Он встал, подошел к двери гостиной и резко ее распахнул.

– Ты выгоняешь нас, Крис? – возмутился Симон.

– Нет. Мне, скажем, просто надоело на вас смотреть. Что до тебя, Симон, то если ты не хочешь одолжить мне денег, ничего страшного. Однако сделай милость, не пытайся прикрываться соображениями, суть которых тебе непонятна. Но главное – прояви деликатность и больше мне не досаждай.

Жан-Кристоф знал, что покривил душой и что Симон ради него снимет последнюю рубашку; ему просто хотелось сказать что-то обидное и злое, и это ему удалось, потому что Симон опрометью бросился из комнаты, и мне, чтобы догнать его, тоже пришлось побежать.

Дядя позвал меня в кабинет и усадил на диван, на котором часто лежал с книжкой в руке. Щеки его в последнее время порозовели, он немного поправился и даже помолодел. Пальцы все еще подрагивали, но взгляд вновь стал проницательным и живым. Как бы там ни было, я был рад увидеть перед собой того самого человека, который так восхищал меня до того, как к нам в дом нагрянула полиция. Он читал, писал, улыбался и постоянно гулял с Жерменой под ручку. Я с восторгом смотрел, как они идут, не разбирая дороги, полностью поглощенные друг другом и не обращающие на окружающий мир ни малейшего внимания. В простых отношениях дяди с Жерменой, в постоянстве их союза присутствовали нежность, глубина и подлинность, наделявшие их чертами святых. Из всех семей, которыми мне когда-либо приходилось восхищаться, они больше всего внушали уважение и почтение. Им было вполне достаточно друг друга; видя, как они дополняют друг друга, я вдохновлялся, и сердце мое наполнялось радостью, столь же прекрасной, как их стыдливое счастье. Они были живым воплощением идеальной любви, не допускающей никаких оговорок. Шариат гласит, что женщине другой веры, чтобы выйти замуж за мусульманина, сначала нужно обратиться в ислам. Дядя на этот счет придерживался другого мнения. Для него не имело никакого значения, кем была его жена – христианкой, мусульманкой, да пусть даже язычницей. Он говорил, что, когда два человека любят друг друга, им не страшны ни ограничения, ни проклятия, что при виде любви боги смягчаются, что это чувство не может быть предметом торга, ведь любые сделки или уступки посягают на самое священное в этом мире.