Ясмина Хадра - Это как день посреди ночи

Воспользовавшись мгновением, когда на меня никто не обращал внимания, я пошел в гостиную, позвонил Жермене и попросил ее мне перезвонить. Что она не замедлила сделать через десять минут.

– Кто это? – спросил меня Симон, заинтригованный выражением моего лица, когда я вернулся на веранду.

– Жермена… Дяде плохо.

– Если хочешь, я могу тебя отвезти, – предложил Фабрис.

– Не стоит.

– Если что-нибудь серьезное, дай знать.

Я кивнул и ушел.

Лето в тот год выдалось знойное, и урожай винограда побил все рекорды. В самом разгаре были балы. Днем все устремлялись на пляж, а вечером сотнями зажигали китайские фонарики, составляли из них гирлянды и веселились до упаду. Сменяли друг друга под навесами оркестры, и мы танцевали до тех пор, пока не начинали отваливаться ноги. Свадьбы чередовались с днями рождения, муниципальные праздники – с помолвками. Жители Рио-Саладо были способны устроить пиршество вокруг обыкновенного мангала, а из танцев под граммофон сотворить настоящий королевский балет.

Ходить на эти праздники я не любил. Оставался там недолго – приходил всегда последним и уходил так быстро, что меня никто даже не успевал заметить. По правде говоря, в такие моменты каждому не возбранялось приглашать кого угодно, наша компания частенько выходила на площадку для танцев, и я боялся неосторожным словом или жестом испортить Эмилии с Фабрисом медленный фокстрот. Они были так прекрасны, хотя было очевидно, что счастье их прихрамывает. Глаза еще могут лгать, но вот взгляд – нет. Взор Эмилии терял скорость и остроту. Стоило мне оказаться рядом, как он тут же посылал мне сигнал бедствия. И напрасно я отворачивался, его ударные волны все равно настигали меня и брали в плен. «Почему именно я?» – неистово орал я, обращаясь к самому себе. Почему она вот так, на расстоянии, дразнит меня, не говоря ни слова? Эмили явно двигалась не по тому пути, на этот счет не было никаких сомнений. Все ее естество говорило об ошибке. Ее красота могла сравниться разве что с болью, прячущейся за блеском глаз и сострадательной улыбкой. Да, она ее не показывала, что правда, то правда; под руку с Фабрисом ей очень хотелось выглядеть радостной и счастливой, но получалось у нее это неискренне. Когда вечером они садились на дюну и Фабрис показывал ей на небо, Эмили не видела там звезд… Я дважды встречал их поздно ночью на пляже; они сидели, прижавшись друг к другу, едва различимые в темноте. И хотя видеть их лица в тот момент не представлялось возможным, я был убежден, что когда один сжимал в объятиях другого сильнее обычного, тот отстранялся…

А еще на сцене присутствовал Жан-Кристоф, с вечными букетами цветов. Раньше он никогда не покупал их в таких количествах. Он каждый день забегал в цветочный магазинчик на городской площади и только после этого отправлялся в дом Скамарони. Симон на эти подозрительные ухаживания поглядывал косо, но Жан-Кристоф ничего не мог с собой поделать. Порой казалось, что он полностью растерял здравость суждений, а вместе с ней и последние остатки корректности. Со временем Фабрис обратил внимание, что его ухаживаниям за Эмили нередко мешает третий лишний, что Жан-Кристоф с каждым днем ведет себя все смелее и напористее. Поначалу он от этого не переживал, но потом, все чаще вынужденный откладывать поцелуи на потом, стал задаваться вопросами. Жан-Кристоф не оставлял их в покое, порой казалось, что он пристально следит за каждым их поступком и жестом…

Правильно говорят – чему быть, того не миновать.

Как-то в воскресенье после обеда мы отправились на пляж Тургот. Чтобы добежать по раскаленному песку до воды и окунуться, отдыхающие прыгали, как кузнечики. Симон по привычке решил после обеда вздремнуть, выставив на солнце вспотевший пупок. Перед этим он проглотил приличное количество колбасок, запив их бутылкой вина, и теперь его большой живот напоминал кузнечные мехи. Фабрис смотрел вдаль широко распахнутыми глазами, на коленях у него лежала потрепанная книга. Но он ее не читал, чтобы не отвлекаться. Наш поэт насторожился, будто добыча, учуявшая рядом хищника. В воздухе витало незримое ощущение грозы… Фабрис смотрел, как Жан-Кристоф и Эмили плескались в воде, хохоча и вздымая фонтаны брызг, и соревновались, кто сможет дольше задержать дыхание. Затем они отплыли от берега и слились с лазурью моря. Он смотрел, как они совершают кульбиты среди волн, ложатся на спину, упираются руками в песок и машут в воздухе ногами. На лице Фабриса блуждала меланхоличная улыбка, в глазах яростным огнем полыхали вопросы… Когда же он увидел, как они внезапно вынырнули в полосе прибоя и обнялись в порыве, спонтанность которого удивила их самих, лицо его прорезала морщина, и он понял, что взлелеянные им в мечтах прекрасные планы утекают сквозь пальцы, будто песчинки в песочных часах…

То лето я невзлюбил. В нем оказалось слишком много размолвок, тайной тоски и отречения. Несмотря на жару, от его лжи у меня по спине не раз и не два пробегал холодок. Наша компания по-прежнему ходила на пляж, но сердца и взоры каждого из нас устремлялись куда-то далеко-далеко. Не знаю почему, но позже я назвал это лето мертвым сезоном . Скорее всего, причиной тому послужило название первого романа Фабриса, начинавшегося такими словами: «Когда любовь вас предает, это доказательство того, что вы ее не заслуживаете; и если вы вернете ей свободу, то это станет в высшей степени благородным поступком – только такой ценой человек может любить по-настоящему». Фабрис, как всегда мужественный, в своем благородстве дошел до того, что отказался от борьбы. Он не переставал улыбаться, хотя сердце его едва билось в груди, несчастное, как птичка в клетке.

Симону отнюдь не нравились лицемерие и затаенный гнев, пропитавшие собой весь конец лета. Вероломство Эмили он считал омерзительным. В чем она могла упрекнуть Фабриса? В доброте? В чрезмерной вежливости? Наш поэт не заслуживал, чтобы его бросали в перерыве между двумя заплывами. В эти отношения он вложил всю свою душу, и в городке все сходились во мнении, что они представляли собой пару, о которой можно только мечтать, потому что у них имелось все, чтобы быть счастливыми. Симон переживал за Фабриса, но и Жан-Кристофа открыто тоже не осуждал, оправдывая его действия продолжительной депрессией после расставания с Изабель. К тому же ему казалось, что Жан-Кристоф даже не понимает, что причиняет боль лучшему другу. Симону все было предельно ясно: во всем виновата эта женщина-вамп, воспитывавшаяся неизвестно где и совершенно не знающая, какие ценности определяют жизнь в Рио-Саладо.

Мне в эту историю вмешиваться не хотелось. В четырех случаях из пяти я находил предлог, чтобы не проводить время с друзьями, избегать попоек и не встречаться с ними по вечерам.