Пётр Самотарж - Одиночество зверя

— Значит, начинайте с аутотренинга. Как потемнеет в глазах — вспомните наш разговор, глубоко вдохните, потом выдохните, закройте глаза и уговорите себя успокоиться.

— Уговорить себя?

— Уговорить себя. Очень просто: следует только повторять «я спокойна, я спокойна», пока в самом деле не успокоитесь. А там можно снова начать слушать и делать выводы. Начнёте волноваться — опять аутотренингом по нервам, и ещё раз. Нужно уметь спорить — никогда не помешает в жизни.

— А если у меня не возникнет собственная точка зрения? Она же не возьмётся откуда-нибудь из космоса — нужно разбираться в проблеме.

— Именно из космоса и возьмётся, если научитесь сдерживать темперамент. Идеи всегда приходят ниоткуда, когда наступает их время.

Гуляющие немного помолчали. Наташа смотрела на мокрые от недавнего дождя деревянные скамейки и думала о своём немолодом собеседнике. Он не молод, многое в своей жизни видел, и сейчас ему стоило бы присесть, а не расхаживать здесь вместе с ней.

— Пётр Сергеевич, а вы испугались, когда вас арестовывали? Я иногда пытаюсь представить жизнь в тюремной камере, и просто оторопь берёт. Со мной, наверное, случилась бы истерика. Кто-то запирает у тебя за спиной дверь, и ты не можешь её открыть по собственному желанию — настоящий ночной кошмар.

— Вы, Наташенька, снова впадаете в эмоции, а они в тюрьме уж точно ни к чему. Когда органы стали ломиться к нам в дверь, я первым делом подумал — не вовремя. Звучит странно — можно подумать, существует удобное время для ареста. Но жена была глубоко беременна — больше за них испугался. Всегда удивлялся, зачем гэбисты сами себя подставили. Одно дело — сообщение в западной прессе об аресте очередного диссидента, совсем другое — об аресте мужа беременной женщины. Подождали бы хоть, пока Колька родится — и то эффект получился бы меньшим.

— Она плакала?

— Ещё чего! Такого подарка Маринка им ни за что бы не сделала. Не знаю, может потом и прослезилась — я бы ничего не имел против, но никогда у неё не интересовался. Захочет — сама расскажет. Она мне понравилась тогда, во время обыска. Мы нелегальную литературу и не думали прятать — она у нас в книжном шкафу стояла. Думали — всё равно в нашей квартирке деть её некуда, кроме как под диван засунуть. Зачем же сыщиков смешить своей дуростью и доставлять им удовольствие своей трусостью. Вот и устроили демонстрацию — мол, плевать мы на вас хотели с вашим беззаконием. С другой стороны — такое поведение можно расценить и как весьма эффективный способ маскировки. Ведь в чём состоит одна из особенностей советской борьбы с инакомыслием? Запрещённая литература была, а её официальных списков никогда не было. Вполне логично было бы со стороны государства с чисто юридической точки зрения — кодифицировать идеологические запреты и снять проблему разночтений. Каждый советский гражданин сам должен был догадываться, какие книги запрещены, а какие нет. Поскольку за некоторые опусы, в том числе литературные, полагалась тюрьма, политика вполне идиотская. Выходит, власть хотела посадить побольше людей, в том числе тех, кто не полез бы на рожон, если бы ему внятно объяснили, что можно и что нельзя.

— А ваша жена… зачем вы вообще начали?

— Что начали?

— Понимаете, — растерялась Наташа и обратила взор к небу в поисках нужных слов. — Мне всегда казалось — бороться с государством можно, только отказавшись от личной жизни. Семья ведь дороже самых высоких идеалов.

— Вы так думаете?

— Уверена.

— Некоторые разделяли вашу точку зрения, и я их лично знал. Они о еде забывали в горячие времена, не только о романтических связях. Воинствующие монахи свободы. И действительно неуязвимые — я с вами согласен. Они жертвовали только собой, и напугать их было нечем. Мы с Мариной ведь не революцию готовили — просто не хотели своим молчанием участвовать в официальной лжи.

— Но вы думали о ней? Вы же видели — людей арестовывают примерно за то же самое, чем занимаетесь и вы. Вам никогда не хотелось остановиться и заняться собой? Особенно, когда жена забеременела. Вы хотели счастья ей и будущему ребёнку?

— Хотел, разумеется. И она хотела. И оба мы не думали о капитуляции. Можно ли стать счастливым, предав самого себя? Думаю, нет. Мы не смогли бы в глаза друг другу смотреть.

— А ребёнок? Он ведь даже ещё не родился, и вы за него отвечали.

Ладнов всё понимал и всё помнил. Смешная девчонка добивалась от него искренности, но раскрывать душу на улице первому встречному люди обычно не спешат. Нужно сильно напиться, или тяжко согрешить, или отвергнуть всю прожитую жизнь как сущую бессмыслицу. Он же был абсолютно трезв, смертных грехов за собой не числил и жизнь свою напрасной не считал. Но слишком хорошо понимал заданный вопрос — он его самого мучил долгие годы. Библия не помогала — она не предлагала историй о блудном отце, нашедшем занятие более важное, чем его сын. Иисус предлагал идущим за ним оставить отца и мать, но не детей.

В лагере Ладнов получал письма от жены с фотографиями своего первенца и разглядывал их с жадным недоумением. У него есть сын? Он сотворил новую жизнь? Ладно, не он один — они с женой уподобились Богу и вновь сотворили первого человека на Земле? Ведь до него были только другие, со своими родителями и прочими предками, а их Колька стал первым и единственным — не похожий на других, произведение лишь своих озадаченных родителей, и ничьё больше. Смешной, но несбыточный, как мечта, смотрел он с фотокарточек на папашу и спрашивал: где ты?

Марина вместе с мужем ждала ареста и никогда не предлагала ему опомниться. Он помнил каждый её взгляд, каждую улыбку, свою глупую ревность, её невинный флирт назло ему и свою грубость временами в ответ на её вызов. Она никогда не считала себя его собственностью и не уступала ему, если считала неправым. В лагерь на свидания она приезжала одна, без сына — не хотела с младенчества приучать его к тюремному воздуху. Подолгу рассказывала мужу о забавных проделках его ещё бессмысленного отпрыска, а потом касалась ладонью щеки молчаливого узника, и тот без единого слова чувствовал в её ласке боль и заботу.

Временами накатывало отчаяние, и Ладнов по ночам грыз подушку в бессильной злобе. Он завидовал всем, кто жил снаружи ограды из колючей проволоки, в том числе жене, и ничего не мог поделать с предательскими мыслями. Наверное, из самых глубин души поднимались тогда худшие чувства, и он стыдился их перед самим собой, даже когда уступал им. Когда жена приезжала на свидания, он невольно принимался искать в её глазах признаки холодности и отчуждения и принимал за них любой её взгляд, не обращённый прямо к нему. Потом она уезжала, и он мысленно проклинал себя за слабость и измену, а Марина вставала в памяти образом живого ангела.