Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант]

Он тараторил не умолкая, этот зубоправ, а Иннокентий Павлович, которому не терпелось задать ему главный вопрос, чтобы разом разорвать завесу тайны и все поставить на свои места — в чем, честно говоря, он вовсе не был уверен, — не мог вставить ни словечка, сидя в кресле с разинутым до ушей ртом.

— Вы можете поинтересоваться, дорогой товарищ, с чего бы скромного зубного врача, да еще недавно объявившегося из, можно сказать, такой российской глубинки, из такого медвежьего угла, который, по словам небезызвестного поэта, «на карте генеральной кружком означен не всегда», вдруг родная рабоче-крестьянская власть, дай ей Бог многие лета, взяла да и осчастливила этой, тут вы в самую точку угадали, по нашим временам стопроцентно наркомовской квартирой. Но от вас, поскольку уж вам, скажу без ложной скромности, повезло попасть в мои руки, у меня нет никаких секретов. Просто один из высших секретарей и членов, а вот чего член — этого я даже под пыткой сказать не имею права, так вот, этот секретарь и член оказался родом из одного со мною уездного городишки, и даже дальний, по женской линии, мой родственник! И когда он изредка, после очередной царской ссылки, приезжал на родину набраться новых революционных сил, ему не к кому, кроме меня, было обратиться с зубами, а зубы у борцов за свободу человечества, как правило, хуже не бывает. И ему так чрезвычайно понравилось, как я ему снимаю острую боль, что, когда я перебрался в Москву, он собственноручно выписал мне ордер на эту жилплощадь. Такое чудо только при советской власти, дай ей Бог здоровья, может случиться. Да и то только когда Ленин, мир его праху, придумал НЭП и разрешил частную врачебную практику.

Но тут уездный дантист запнулся, словно ударился лбом о невидимую стену, и закончил свою тираду уже без энтузиазма:

— Хотя, если верить мудрому царю Соломону, нет ничего вечного под луной и все проходит, все… И как бы меня, хоть я и земляк и даже дальний родственник, но, с другой стороны, что-то вроде кустаря-одиночки, опять не выслали восвояси, а то и в восточном направлении за частную, хотя и честную практику… Вы так не думаете? Ведь то, что дают тебе задаром, задаром же можно взять и отобрать.

Но тут же сменил грусть и пессимизм на прежний энтузиазм и, хохотнув басом как на хорошую шутку, объявил:

— А зубки у вас, милейший, один к одному, здоровее за всю жизнь не встречал, и пломбы какие-то не наши, заграничные — уж не шпион ли вы Антанты или Японии, сейчас они попадаются на каждом шагу? Шутка, дорогой товарищ, не слишком удачная шутка, уж не обессудьте! — И вытащил изо рта Иннокентия Павловича ватные тампоны. — Прополощите водичкой рот и сплюньте. Зря вы только потревожили и себя, и меня, а ведь время, как мы с вами уговорились, — деньги.

Иннокентий Павлович слез с кресла и, понимая, что у этого болтуна, похожего на Льва Толстого в белом саване, ему не узнать ответа на свой главный и единственно важный вопрос, полез было во внутренний карман за бумажником, чтобы расплатиться за зряшный визит, но тут внезапно понял, что и это невозможно: ведь новые, нынешние деньги не имеют ничего общего с червонцами, которые были в ходу чуть не век назад, а предложи он ему доллары, тот и впрямь примет его за американского шпиона. Но врач перехватил его жест и великодушно отказался от гонорара:

— Нет уж, милостивый государь, в смысле извините, товарищ, денег я с вас не возьму, ведь никакой острой боли у вас и не было, только показалось, это бывает, да к тому же вы дали мне возможность полюбопытствовать на заграничные пломбы, я до сих пор и не подозревал, как далеко ушла наука! Так что положите свое портмоне обратно в карман и не берите себе в голову!

Иннокентий Павлович понял, что в этих обстоятельствах взять и уйти, не обменявшись с бескорыстным доктором ни единым словом, было бы с его стороны невежливо, и он решил все-таки, пусть и косвенно, задать свой вопрос:

— Роскошная квартира. Но, надо думать, в доме у вас масса соседей?

— Увы… — помрачнел внезапно дантист.

— Почему — увы? Плохо уживаетесь?

— Да я их ни одного и в глаза не видел! Ни разу! Они на своем собрании единодушным голосованием решили забить навечно парадный ход как буржуазный пережиток, ходят все со двора, это только ко мне Михеич пациентов пускает, на то у нас и звонок секретный придуман: два длинных, один короткий, вы просто по случайности угадали. Да я и из квартиры выхожу и вхожу на цыпочках, чтобы не услыхали!

— Ни одного и никогда? — Иннокентий Павлович вспомнил, что нечто подобное ему говорил и тайный советник.

— Ни одного, никогда, — пугливо оглянулся на дверь доктор, словно боясь, что в комнату того и гляди кто-нибудь из этих соседей-призраков ворвется, — и слава богу. Живем, как сказал бы еще один вроде Маркса модный мудрец, кстати, тоже из евреев, Эйнштейн, не слышали о таком оригинале? — соседствуем только относительно, хотя я не очень понимаю, что это значит. Но вот, представьте, так и живем.

— А — Михеич?.. — спросил с последней надеждой Иннокентий Павлович.

— Михеич — не жилец, он дворник еще с царских времен. А за то, что он слышит секретный звонок и пациентов впускает, я ему плачу вдвое против его жалованья.

Господи, пришло в голову Иннокентию Павловичу, какова же судьба этого мертвого дома! — от екатерининского графа, минуя тайного статского советника и миллионщика, оплатившего из собственного кошелька свое же гибельное будущее, докатиться до кустаря-одиночки! А дальше, на самом дне этой пропасти — ниже некуда! — оставался один лишь не знающий срока и времени Михеич в своей дворницкой телогрейке.

На него-то последняя и единственная надежда пусть и не понять, не разгадать тайну, так хоть всего лишь прикоснуться к ней. Иннокентий Павлович распрощался с дантистом и, не воспользовавшись его любезным, но и с откровенной надеждой на отказ предложением проводить его до выхода, пошел вниз один. Михеич ему не встретился, а где искать его, Иннокентий Павлович не знал, да и как его найдешь в такой пещерной тьме? Но он твердо решил про себя еще и еще раз наведываться сюда, пока Михеич, единственный обладатель и хранитель тайны этого дома — а не всей ли России, если верить словам Сухарева или того же тайного советника?! — не откроет ему ее наконец. Не философ же и чистых кровей мистик Федоров…

Меж тем на заведенное по всем правилам и освященное традициями карательнейшей, на манер прежних достославных своих времен, прокуратурой дело «РФ против „Русского наследия“» пала полнейшая, словно по щучьему высочайшему велению, мертвая, ни шуму, ни шороху, тишина. Словно о нем позабыли, похерили, сдали в архив и вычеркнули из памяти. Но необъяснимая эта тишина казалась оставшемуся один на один с нею Иннокентию Павловичу зловещее и чреватее окончательным крахом, нежели недавний шум и публичная истерика.