Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант]

— Что это такое — малофья какая-то? — не понял давно вышедшее из употребления слово Иннокентий Павлович.

— Видать, ты вроде и русский, да по-русски не все понимаешь. Малофья — это как нитка, на которую все бусы нанизаны, никогда не рвется. Так что, по науке, и я от той же живой капельки произошел. Ты бы Священное Писание почитал, неуч необразованный: все от единого корня идет без сучка и задоринки, не спрашивал бы глупости! — От второго стакана старик заметно захмурел, озлился на непонятливого гостя. — Я и есть тот самый Михеич, на мне, почитай, Россия и держится от века! Вот и выходит, что лет мне столько же, сколько и ей. И дому этому — столько же, он вроде России стоит — не шелохнется!

«Пусть это уже и невразумительный пьяный бред, — подумал Иннокентий Павлович, — так ведь и тайный советник о том же толковал, о России! И Сухарев со своим философом… Может, в самой тайне их слов и содержится разгадка, и нечего мне ее искать в чем-то разумном и понятном? Сказано же — умом не объять, аршином не измерить, только верить и можно, хоть в голове оно и не укладывается…» Но он был слишком образован, слишком дитя своего похожего на таблицу умножения века, где дважды два всегда обязательно четыре, слишком европейцем стал в своих колледжах, чтобы поверить во что-то, чего нельзя измерить, взвесить, пощупать руками, разложить на составные элементы…

Он понял, что большего ему от Михеича не добиться, тем более что тот, сам наполнивший свой стакан непривычным для себя зельем и залпом опорожнив его, уже и вовсе стал хорош.

— И ты живешь в доме совсем один? Кроме тебя — никого? — спросил Иннокентий Павлович напоследок, не надеясь на вразумительный ответ.

И тут Михеич ошарашил его совершеннейшей уже нелепицей:

— Зачем один? Полна коробочка. Если хочешь, сведу — тут один до последнего дня держался, никак не хотел съезжать, умнейшая голова, будто даже ученый, вот и месяца с три назад незванно наведывался… Много еще разных других шебуршится. Ты приходи, может, я ненароком с кем-нибудь и сведу. Сам приходи, парадное нынче не запирается, замок, черти, выломали, замок-то бронзовый был, вот они его и снесли в металлолом… Глядишь, и сам без меня на кого-то напорешься, а вот

когда — никому не ведомо… Только не тяни, как банк тут оборудуют, небось охранника на охраннике понаставят, без пропуска ни шагу…

— Не будет банка, — неожиданно для самого себя с горечью признался Иннокентий Павлович, — не будет, Михеич…

— А что же будет? — уже и вовсе заплетающимся языком спросил тот. — Так и стоять дому в развалинах до скончания века? А ведь какой дом, на загляденье!

— Ничего не будет, Михеич. Ничего. Снесут его, и никто даже не вспомнит, что стоял он на этом месте…

— То есть как — не вспомянут?! Как это — ничего не будет?! — вдруг разом придя в неописуемую ярость, выкрикнул Михеич. — Кто осмелится?! У кого рука поднимется?!

— Да найдутся такие, кому ничего не жалко, ни о чем душа не болит. Да уж и нашлись. Не сегодня-завтра явятся с бульдозерами, с бабами железными, а то и просто взорвут его в один миг, поминай как звали… Одна пустота и останется.

— Да уж лучше я сам его спалю! — Михеич схватил рукою лампу со стола. — Лучше уж сам! Я один имею право! Жил с ним сколько себя помню, с ним и помру!

Вскочил на плохо слушающиеся ноги, занес тяжеленную лампу высоко над головой, рука тяжести не удержала, Михеич покачнулся и уронил лампу на пол. Лампа разбилась на мелкие осколки, керосин из нее мигом вылился на стол, на кресло, на пол, и тут же все вокруг заполыхало — старое сухое дерево, обои на стенах, занавески на окнах. Дом был деревянный, лишь оштукатуренный под мрамор снаружи, стены тоже в мгновение ока занялись, затрещали деревянные балки потолка, грозя обрушиться, комната тут же наполнилась едким дымом. Многоцветное пламя выло на тысячи голосов, словно радуясь, что пришел наконец и его час…

Иннокентий Павлович, спотыкаясь на ступенях, кинулся вон из охваченной огнем дворницкой в кромешную темноту вестибюля, нашарил дверь на улицу, перебежал на противоположный тротуар, не в силах понять происходящее. Наконец обрушилась кровля, а за ней и парадная лестница, и он услышал, как из замурованного пламенем подвала раздается истошный крик Михеича: «Горю, братцы, горю! Конец мне, окончательный конец! Ратуйте, братики, живой человек намертво горит!» — крик перешел в высокий душераздирающий вопль и — замолк…

Дом занялся как спичечный коробок, закрывающее его живописное полотно, прикрепленное к железным лесам, окольцевавшим его, относимое ветром, дувшим со стороны переулка в противоположную от огня сторону, каким-то чудом все еще было цело и, освещаемое сзади пламенем, представляло собою страшное и вместе прекрасное зрелище — будто живой дом был подсвечен изнутри праздничной иллюминацией, обрели живой объем мускулистые кариатиды, вспыхнули ярким светом бесчисленных свечей зеркальные окна, словно там, в пылающем графском барокко, давался многолюдный праздничный бал, завывание пламени напоминало звуки стоголосого оркестра, кружились, в шелках и бархате, в напудренных высоких париках, пара за парой нарядные гости — менуэт, полонез, мазурка… Будто в доме вовсю веселились, не ведая того, что это — тризна, поминки, конец…

Иннокентий Палович был совершенно один в безлюдном ночном переулке. Михеич, судя по всему, уже пребывал в небесах, растворившись в них дымом пожарища.

«Сгорел… — подумал о нем Иннокентий Павлович, но как-то без жалости, равнодушно: горел дом, а Михеич был всего-навсего неотъемлемой частью его вроде камина, мебели красного дерева, напольных часов с навершием в виде какого-то герба… — Сгорел…»

Как зачарованный смотрел Иннокентий Павлович на это буйство и пиршество огня.

Потом набежала из соседних домов толпа зевак, и завыли истошно сиренами пожарные машины.

Через несколько дней Иннокентия Павловича неудержимо потянуло на пепелище. Он пришел один, без провожатых — да и кому бы еще могло в голову прийти попрощаться с останками бывшего дома графа Сокольского: Катя была далеко; неизвестно где именно, пытаясь спасти деньги, в свое время переведенные на Мальту, обретался Левон Абгарович; мальтийский его братец дожидался в одиночной тюменской камере конца следствия и суда…

От дома, собственно, ничего не осталось — он сгорел дотла, до жирного и мертвого пепла, поднимавшегося в воздух при каждом шаге Иннокентия Павловича. Лишь местами попадались непожранные огнем разрозненные куски гипсовых и алебастровых титанов, поддерживавших некогда высокий фронтон, кариатид, державших на своих могучих плечах балконы, легкомысленных амуров, капители колонн в виде кистей винограда… Все это напоминало разворошенное, разграбленное гробокопателями кладбище с вывороченными из могил частями человеческих тел.