Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Да, галльский петух, хоть раскричись он во всю мочь, не поможет, но, в конце концов, как гласит французская пословица, даже слепая курица всегда отыщет свое зернышко, и это зернышко в данном случае оказывается «Сфинксом», заведением, в которое Леонард Кёнигсвартер приглашает Капитана на прощальный вечер в Париже.

И вот Капитан рука об руку с гулякой Лео Кёнигсвартером вплывает в беломраморный вестибюль, уставленный кадками, в которых растут высокие пальмы, видит самого себя, Лео Кёнигсвартера и высокооплачиваемую обнаженную натуру города на Сене отраженными в десятках зеркал, которыми завешены стены, восхищается обнаженной девушкой шоколадного цвета, прохаживающейся туда и сюда, волоча за собой длинную шаль, перед присевшим на корточки мужчиной с лошадиным лицом. Мужчина похож на швейцарского горняка. У швейцарского горняка на коленях лежит альбом, и он лихорадочно изрисовывает лист за листом жирными штрихами свинцового плотничьего карандаша. Рисунки швейцарского горняка похожи на зарисовки скульптора, и каждый раз, прежде чем перевернуть страницу, он смазывает рисунок кулаком, одновременно что-то насвистывая сквозь прокуренные зубы. И он, судя по всему, счастлив!

Почему же до Капитана именно здесь и с таким опозданием доходит, что и сам он счастлив? Или он испытывает ученическую робость перед Кёнигсвартером, который на десять лет старше, шарахаясь от то поднимающихся, то спускающихся по лестнице обнаженных женщин? Мешает ли ему то обстоятельство, что Кёнигсвартер, заранее объявивший, что весь загул происходит за его счет, уже начинает прицениваться к обнаженным по одиночке? Однако Капитан сохраняет достаточную остроту восприятия, чтобы услышать, как Лео даже здесь вовсе не сбивается на шутливо-пошлый тон, а напротив, заговаривая с девицами, декламирует им стихи, стихи из собственноручно составленной антологии шедевров немецкой поэзии, которой он вечно хвастался в кругу друзей, Лео прерывает одну из прогулок по лестнице легким шлепком по плечу, преграждает прогуливающейся дорогу, смотрит на ее накарминенные сосцы и говорит:

И хотя именно эта обнаженная дама — родом из Эльзаса и, следовательно, знает немецкий язык, ей не понять, с какой стати Лео утруждает себя неуместной декламацией лирического стихотворения. Однако крайне маловероятно, что для каждой декламации Лео удастся найти владеющую немецким слушательницу, потому что, как известно всем, публичные дома Франции недалеко ушли от драконовского закона 1918 года, согласно которому в штат принимают только местных женщин.

А эту, повторную попытку сближения на стихотворной почве и вовсе никто не способен оценить, кроме Капитана. Экзотичность публичных домов лишь с великим трудом поддерживается экспортом женского персонала из французских колоний. Мелкий буржуа, завернувший на денек в Париж, какой-нибудь промышленник из Лилля или из Рубо может и сейчас, весной 1939 года, заявившись в «Сфинкс», потребовать: «Негритянку на три часа!», но Кёнигсвартер не такой дурак, чтобы рассчитывать на равную собственной любовь к Стефану Георге и Райнеру Марии Рильке, приближаясь к чернокожей обнаженной из Сенегала с цитатой № 3:

Пока Лео столь своеобразно мешает заниматься рисованием швейцарскому горняку с лошадиной челюстью, а Капитан покачивает головой, мне хочется добавить в эту компанию Бруно Фришхерца или любую другую шишку из всемирной коммунистической элиты с тем, чтобы вновь прибывший украдкой шепнул присутствующим, насколько же лучше и веселей в парижском «Сфинксе», чем в московском «Люксе». Правда, и там вестибюль с обеих сторон уставлен зеркалами, но отражаются в них вовсе не обнаженные девушки из Сенегала, Страсбурга или Меца, а головы товарищей Ульбрихта, Тореза, Тольятти и Димитрова, причем каждая из них — десятки раз. Товарищи проходят мимо стола пропусков с неусыпно бдящим чекистом, покидают роскошный отель, превращенный в цитадель Коминтерна, и устремляются на всевозможные заседания, разнося по свету сложный запах превращенной в политическую казарму гостиницы, — а пахнет здесь пылью, мышами, парикмахерской, черствым хлебом и коммунальной кухней. К тому же из вестибюля «Люкса» можно, — и отнюдь не по собственной воле, — попасть в подвалы тюрьмы на Лубянке, да так навсегда и остаться там; из «Сфинкса» же можно только подняться по лестнице в номера, правда, предварительно расплатившись. И, ко всеобщему счастью, здесь неизвестна 9-я из 12-ти заповедей коммунистическо-половой морали советского теоретика Залкинда, устойчивого в нравственном отношении:

«Телесное притяжение есть пережиток варварства; классовые интересы и чисто евгенический вопрос коммунистически-революционного очищения человечества молодой сменой должны быть единственными факторами, принимаемыми к рассмотрению при выборе любимого человека».

Лео наконец завершает вечер поэзии, жестом приглашает за мраморный столик одну из обнаженных девушек и также жестом велит Капитану чувствовать себя как дома.

— Сейчас я тебе кое-что покажу, — говорит любитель поэзии.

Он бросает на мраморный столик монету, та принимается со звоном кружить и замирает на самом краю столика. Обнаженная отворачивается от столика, возлагает на него голый зад и принимается примериваться к монете, пока не ухватывает ее срамными губами (так, во всяком случае, кажется Капитану), тогда как Кёнигсвартер принимается бешено аплодировать и в порядке вознаграждения засовывает ей между ягодиц вторую монету. С некоторой натяжкой и путешествие этой монеты можно описать в терминах «тропинки из золота»… Так или иначе, на столе наконец появляется шампанское, и прощальный вечер в «Сфинксе» принимает оборот, который ни в коем случае нельзя назвать непредсказуемым.

Этот дальнейший оборот Капитан вполне мог бы запротоколировать, имей он на то время, прибегнув к помощи словаря-справочника «Пять языков», до сих пор без видимой пользы томившегося в эмигрантской поклаже; каждое немецкое слово сопровождалось здесь своими английским, французским, испанским и итальянским двойниками. Каждая словарная статья выглядела примерно так:

Дыхание (нем.)

Она (он) плачет и смеется, не переводя дыхания.

Она (он) на одном дыхании произносит свой монолог.