Ирина Потанина - Русская красавица. Напоследок

— Да не платила она за институт! — с пеной у рта, уже совершенно неприлично разгневанная, доказывала я, когда речь зашла о том, что даже в наше время все ВУЗы были уж платными. — Да не копейки никто не платил! Я о том, где учиться собираюсь, родителям сообщила уже когда в списках поступивших себя увидела…

— Брось! — лукаво отмахивалась Наташа. — Ты там знаешь, кто платил, а кто нет. Наверняка мамашка сама побежала, подсуетилась, с кем нужно договорилась… Вам, детям, о таком знать и не обязательно…

И все присутствующие согласно кивали, верили словам «мамашкиной подруги юности» и очень удивлялись, отчего я психую и отрицаю очевидное. Ведь раз Наташа дружила с маман, видать, она владеет тайнами нашей семьи…

А я внутренне вся тряслась от несправедливого отношения, очень за все это Наташу не любила. А еще за манеру, заслышав любую шутку, тут же с ржачем бежать к Марику ее рассказывать. Причем, если Марику шутка не нравилась, Наташа моментально серьезнела, прекращала смеяться и лепетала что-то вроде:

«Так вот я потому и пришла, что б вы поняли, какие у нас тут люди, что за бред несут и как ему радуются…»

Но все это мелочи. При всем при этом, Наташа воспринималась, как крепкая, неотъемлемая часть любимого коллектива. И сколько б я на нее не злилась, все равно в душе относилась к ней очень даже хорошо и уважительно…

— Ну так, приобретет мамашка тебе цацочку? — не отстает Наталья…

— Спасибо, мне не нужно, — отвечаю на настойчивые Наташины предложения. — У меня другие планы… — добавляю зачем-то. Она, конечно же, тут же трактует мои слова по-своему:

— И правильно! — кричит в запале. — Это я свою жизнь профукала и собственного ребенка, кроме косметички копеечной, ничем уже порадовать не могу. А твоя мамашка верной дорогой пошла и такой фигней ей на Новый Год не отделаться!

О нет! Впиваюсь ногтями в ладони, чтобы не взывать… О глупость человеческая! Вот же ж бич всей моей взбалмошной жизни…

К счастью времени на разговоры уже не остается. Разъяренный Марик врывается в нашу «гримерку» и требует расправы. От нас над нами же самими:

— Немедленно выметайтесь отсюда и давайте начинать! — кричит он. Полуголая Наталья — ну, переодевается человек! — прикрывает локтями свои большие темные соски отворачивается к окну. Новый ракурс наводит режиссера на новые мысли: — В противном случае я собственноязычно заставлю вас надрать самим себе задницы!

— «А на экране /жестко порно, /но детям об этом — не скажем!» — напеваю в ответ Ночный Снайперов.

Марик гневно сверкает очками — прицельно стреляет в меня многозначительным взглядом своих нелепо-огромных голубых глазищ — и исчезает за дверью. Разумеется, его не интересуют все возможные наши отговорки. Мы даже и не пытаемся напоминать, что мой выход только во второй картине, а Наташе с ее эпизодической ролью вороны, вообще еще тридцать минут можно плевать в потолок. Выполнять ЦУ никто не спешит. Я все же пытаюсь оставить всех за пределами воспритяи и уединиться со своим зеркальцем. Алинка давно уже сбежала от нас, попросив позвать ее, «как только костюмы будут на моделях и можно будет проявить фантазию». Наташа расхаживает в одних чулках по «гримерке», нелепо вертит в руках мундштук, мучаясь дилеммой — то ли покурить прямо здесь, наплевав на все морали мира и Алинкину неприязнь к никотину, то влазить в этот противный, неудобный костюма сразу и отправляться в курилку…

Из-за картонной перегородки, именуемой стеной, раздается отборный мат — это Марик просит актеров мужского пола действовать немного побыстрее. Самое удивительно, что он действительно просит — поток ругани в его устах так причудливо перемешивает со словами вежливости, что тирада никак не воспринимается, как обида:

— Господа, вашу мать, я вас буквально умоляю! Пожалуйста, отложите на хер все эти свои мудозвонские разговоры! Поторапливайтесь, сукины дети! Ну, пожалуйста, миленькие!

— Слыхала, Марик себя сукой обозвал, — коварно шепчет Наташа, — Обычно ж мы у него «дети мои», а теперь вот…

Марик наш — личность суперуникальная. И помимо творческо-организаторских способностей тоже. Он — странный. То ровный со всеми, отделенный от актеров непробиваемой стеной субординации, то вдруг до неприличия откровенный и панибратствующий…

Вечно прикрытое непробиваемым забралом тупой настороженности лицо, большая гладко выбритая, загорелая округлость головы. Треугольная, как символическое изображение девочки на дверях общественного санузла, фигура — узкие плечи короткие ноги и грузное уткообразное окончание тела. И при этом невообразимо привлекательная энергетика. Очарование и харизма каким-то мистическим образом заставляющие любую женщине при его появлении на миг затаивать дыхание, поправлять прическу и выставлять вперед боеспособную грудь.

О его личной жизни недавно стали известны довольно маразматичные пикантные подробности:

— Знаю, что сплетничать нехорошо, но меня разорвет, если немедленно не поделюсь! — зашептала мне недавно Алинка, оттаскивая за рукав подальше от присутствующих.

— Я — могила! — щедро пообещала я. В конце концов, сама не раз ощущала подобное.

— Это — про Марика. Тут такое!!! Так вышло, вчера задержалась допоздна и он тоже остался, ну и, в общем…

— Везучая! — прекрасно понимая, что речь о другом — Алинка ни того склада человек, чтобы с таким блеском в глазах докладывать кому-то о своих интимных победах — все же решаю подшутить. — Марик хоть и Марик, но мужик!

— Тьфу! Да я не об этом вовсе! — Алинка не понимает, что я шучу, и даже немного обижается. — Точнее об этом, но не про себя. Слушай! Выхожу это я на сцену — захотелось одну идейку прикинуть. Знаешь, у вас-актеров своя тяга к сцене, у меня — своя. Вам, я так понимаю, важно на ней быть и обмениваться с залом энергетикой, а мне ничего такого не нужно. Важно просто смотреть на сцену. Желательно на пустую, полутемную, недавно помытую и потому остро пахнущую деревом. Я смотрю и представляю, какой могу сделать ее в следующий раз, а она мне за это платит энергией. Наверное такой же, как тебе — зал.

Алинка увлекается и долго еще пытается объяснить свою странную связь с нашей сценой. Вообще говоря, загадочные привычки Алинки бродить одной в полутемноте за кулисами и в зале, давно уже всеми нами обсмеяны…

— Вот так и вчера, выхожу в зал и тут вижу… На первом ряду — парочка… Точнее не столько вижу, сколько слышу. И чем эта парочка занимается — сомнений не остается. Тут бы скрыться незаметно, корректно удалившись, да не вышло. Я на секунду, буквально, задержалась и вот…. Женщина ко мне спиной была, она у него на коленях постанывала, а он как раз лицом к сцене был, и на миг приоткрыл глаза… Мне так неловко стало, с перепугу показала пальцами идиотское «окей», попятилась к кулисам и дала деру. А уйти-то не могу — сумку в закулисье оставила… В общем, сижу, как дура, на подоконнике, ругаю себя за этот попсовый знак «окей», и молю судьбу, чтобы они выходили со стороны зала, и со мной не встретились. Как бы не так! То есть, дама ушла через зал, а Марик вот специально меня искать отправился. «Я хочу, чтобы ты, Алиночка, знала, это — не банальное блядство на рабочем месте, а настоящие страсти!» — Марик с чего-то решил оправдываться и никакие мои «да я ничего вообще об этом не думаю», не помогли. Видимо, сам сильно переживал, и думал, что остальные тоже переживать станут. Сидел, дымил, а потом возьми, да признайся: «А у меня развод через неделю, Алиночка. Скажи, грустно?» И такая тоска во взгляде, как у побитой уличной собаки. «Не то грустно, что расстаемся — в этой ситуации по-другому и не получится, слишком уж наворотил я. Грустно, что пятнадцать лет жили, как люди, а потом, оп-па, и все в одночасье развалилось. И отчего? От чувств, которые я, как драматический режиссер, всю жизнь изображал в спектаклях и, кажется, прекрасно понимал…»