Клер Эчерли - Элиза, или Настоящая жизнь

О, притихшие озера, цветущие тропинки, подлесок, полный папоротников, поля пшеницы, где возлюбленная, сама золотящаяся как колос, поджидает свидания, о, ручьи, вдоль которых прогуливаются вдвоем. Старые, зарытые, погребенные, но не умершие мечты. Вот что мне досталось: ворота Лилό, спуск к Пре — Сен-Жерве, на горизонте гаснущие дымы засыпающих заводов, пригородная степь, иссушенная холодом, пропахший бензином воздух, безлюдный бульвар, где машины трутся о тротуары, и этот человек подле меня, человек, с которым я в третий раз брожу, точно рай ждет нас в конце пути.

А в конце пути было «спокойной ночи, до завтра», сказанное с несколько большим чувством, чем раньше. И каждый в свою сторону. Разговаривали мы по–прежнему робко. Арезки, доверчивый еще минуту назад, вдруг замыкался от одного слова.

В четвертый раз Арезки шепнул мне: «Сегодня вечером увидимся». Потом добавил:

— Только не около автобуса. Я вам объясню. Вы сядете на метро, на линию Ла Вилетт. На станции Сталинград выйдете и на лестнице, у выхода подождете меня. Ладно?

Это была длинная речь. Один раз ее прервал Мюстафа: Мадьяр прошел между нами, и Бернье, со своего табурета, засек нас вместе.

Станция Сталинград была уже не на окраине, а в самом городе. Арезки нашел меня там, где было велено, в толпе, спускавшейся и подымавшейся по каменной лестнице.

— Сюда.

Здесь было много арабов. Мы перешли на другую сторону и углубились в плохо освещенную Рю–де–л’Акедюк. Он привел меня в маленькое деревенское кафе, старая женщина сидела за стойкой.

— Добрый вечер, матушка, — сказал он, потирая руки. — Как поживаете?

— Добрый вечер, сынок, добрый вечер, мадемуазель.

Арезки выбрал самый дальний из четырех столиков, застеленных клеенкой.

— Снаружи нам было бы слишком холодно.

— Да.

Но мне было жаль темноты, возможности шагать, не видя друг друга. Здесь мы были скованы, говорили только глаза.

Старуха принесла два кофе. Арезки знал это место. Раньше он здесь кормился, он работал поблизости.

— У электрика. Я испробовал много профессий. Это не существенно, правда? Существенно, кто ты, а не то, что ты делал.

Я согласилась. Я не посмела возразить, что человек — это и то, что он делал. Мы заговорили о Париже. Арезки объяснил мне планировку города. Я спросила, любит ли он Париж.

— Любил. Теперь я ничего не люблю.

Глаза сверкали на его треугольном лице. Я никогда не видела его так близко.

— Вы любите Алжир? — спросила я, улыбаясь.

— В мире нет места, которое я бы любил.

Стоило мне заговорить о войне, взгляд его угасал, уходил в сторону, избегал меня. Старуха разговаривала сама с собой, передвигая бутылки. Было тепло, мы чувствовали себя в укрытии. Два раза Арезки коснулся моих пальцев. Я погрузилась в молчание, оно затянулось, он глядел на меня с улыбкой.

Теперь хозяйка выказывала признаки нетерпения. Два кофе за вечер, на этом не разживешься. Арезки взглянул на часы.

— Мне пора.

Мы вновь оказались на улице, где от резкого холода немели губы. В тепле метро Арезки объяснил мне, что здесь он со мной расстанется. Он пойдет пешком, ему нужно зайти к приятелю.

Я сказала, что это не имеет значения. Он проводил меня до платформы, сказал, где пересаживаться. Показался поезд. Тогда он притянул меня к себе и поцеловал в щеку, очень быстро.

Я не отстранилась. Он снова поцеловал, потом отпустил меня. Я вошла в вагон, внезапно меня охватило желание остаться с ним, я растолкала соседей и выбралась на платформу. Поезд тронулся. Я видела, что Арезки пошел по левой лестнице, и побежала в ту сторону. На лестнице его не было. Куда идти? Передо мной открывалось несколько коридоров. Над одним висела табличка: «Выход». Он сказал: «Я пойду пешком». Мне стало страшно в этом коридоре, облицованном белым кафелем, похожем на коридор больницы.

Я миновала турникет, люди входили и выходили. Арезки не было. Мне показалось, что он мелькнул справа. Но это был не он. Я пошла на улицу. Там, где метро выходило на поверхность, стояли две полицейские машины и кучка людей, окруженная полицейскими с автоматами. Я это видела впервые. Другие полицейские отгоняли прохожих. Я замерла. Где Арезки? Не стоит ли он там, в нескольких метрах от меня, подняв руки вверх? Темнота и полицейский заслон мешали что–либо разглядеть. Мне стало страшно. Я не могла сделать ни шагу. Черные плащи, автоматы поперек груди, черные машины, черные блестящие краги, черный мрак, черные ремни, люди с черными, вьющимися или прямыми волосами. «Арезки там», — подумала я. Мне захотелось, чтоб он увидел меня. Но я была парализована страхом. Между тем людей, проходивших мимо, все это ничуть не смущало. Два полицейских, наблюдавших за лестницей, посмотрели на меня. Я поднялась на несколько ступеней и перед турникетом еще раз обернулась. Сверху я видела только колеса машин и гигантские тени на столбах, автоматы казались огромными, как пушки.

Мне хотелось побежать к Люсьену, рассказать ему обо всем. Но я вернулась домой и легла, не ужиная. Мне мерещился Арезки с поднятыми руками. Теперь, когда я всмотрелась в его лицо, он стал мне еще дороже.

Я все же заснула и встала слишком поздно, но так торопилась, что оказалась у ворот завода задолго до положенного времени. В раздевалке, еще пустой, скрип петель, когда я открывала дверцу шкафа, больно царапнул меня. Я быстро прошла на свое рабочее место и забралась в машину, не отрывая глаз от входа в цех. Арезки появился вместе с тунисцами. Несколько минут он болтал с ними. Напевая, взобрался на конвейер Мадьяр. Увидел меня и сказал: «Здравствуйте», Мюстафа обучил его этому слову. Маленький марокканец приветственно махнул нам рукой. Доба и наладчик остановились около Бернье, вытиравшего пыль со своего пюпитра. В этих минутах перед пуском конвейера была сладость отсрочки. Я всякий раз представляла себе невероятное чудо: появится Жиль с палочкой и гигантской таблицей и объяснит нам своим строгим красивым голосом все те метаморфозы, в осуществлении которых принимали участие наши руки.

Звонок подстегнул опаздывающих. Заработали моторы, машины двинулись вперед, поползли перед нами, чтоб уже никогда не вернуться назад, и, крутясь на предписанных нам участках, совершая рассчитанные, выверенные движения, мы, крохотные колесики, издающие едва слышный скрип, принялись трудиться ради высшей цели: производства.

Несколько раз Арезки безуспешно пытался поговорить со мной. Утро тянулось нескончаемо, нам не удалось обменяться ни словом. Мюстафа и Арезки о чем–то непрестанно спорили. Арезки казался раздраженным, и Мюстафа тщетно старался рассмешить его.

— Убирайся, — закричал Арезки, — иди к той девушке, дай нам работать.

Мюстафа, обиженный, ушел.