Клер Эчерли - Элиза, или Настоящая жизнь

Ворота Шапель. Я иду пешком к своему Дому Женщины. Дух ярмарки владеет улицами, приближение рождества преобразило витрины. Мясники, булочники украсили свои лавки электрическими гирляндами, на стеклах огромные надписи белой краской возвещают сочельник. Все кругом пестрит, кричит, пылает. И я тронута, взволнована, возбуждена. Вспоминаю: господин Скрудж, рождественские сказки Диккенса с их необъятными индейками, гигантскими пирогами. Господин Скрудж… Хорошее было время. Мне было тринадцать лет, Люсьену — шесть. Питались мы плохо и индеек никогда не видали. Бабушка нам их описывала. Я читала вслух ей и брату. Он слушал меня, затаив дыхание. Поднимая глаза после каждого абзаца, я упивалась этим внимательным, сосредоточенным лицом. Мне льстило его внимание, а меж тем оно относилось вовсе не ко мне — к вымыслу. В ослеплении своем я и втянулась в роль заботливой матери Люсьену. Интересно, помнит ли он еще господина Скруджа?

Едва захлопнув за собой дверь комнаты, я валилась на узкую кровать, и на мгновение подавленная усталость, внезапно всплыв, прижимала меня к постели, не было сил пошевелиться. Я откладывала на завтра чистку туфель, стирку халата. Мышцы мстили за совершенное над ними насилие. Я произносила вслух «Арезки», и слезы снова наворачивались на глаза.

Мне показалось, что Арезки несколько раз посмотрел на меня. Я старалась не поднимать глаз. Мадьяр часто улыбался мне. Он теперь вполне правильно выговаривал: «спасибо, простите, здравствуйте, дерьмо», — последнее слово он приберегал для Бернье.

Вдруг Арезки оказался за моей спиной. Но тут подошел Жиль, и Арезки остановился.

— Мадемуазель Элиза, — сказал Жиль, — как дела? Порядок? Скажите, что это за история с потолками, еще три разрыва не отмечены.

Жиль внушал мне уважение. Несколько секунд он глядел на меня своим ясным проницательным взглядом.

И, наклонясь ко мне, добавил:

— В январе я добьюсь, чтоб вас перевели в контору.

Он поднялся на настил транспортера, оперся на капот проходившей машины и тяжело спрыгнул в проход.

Я бросила взгляд налево. Арезки созерцал свою отвертку. Я слышала стук собственного сердца. Я хотела бы отойти, будто и не жду его, но ноги не двигались. Он приблизился и быстро прокричал мне в ухо:

— Подождете меня вечером на остановке, как раньше? Только выходите попозже, в шесть двадцать, двадцать пять. Хорошо?

И тут же очень громко добавил:

— У машины, которая сейчас подойдет, порван пластик над зеркалом.

Машина прошла, приблизилась следующая. Мадьяр, выходивший из нее, взглянул на меня с недоумением: я стояла, как столб. Арезки, не дожидаясь ответа, вернулся к тунисцам, натягивавшим пластик на потолке.

Чтоб растянуть время, я несколько раз помыла руки. Женщины убегали, даже не приводя в порядок лицо. Их ждала новая работа, наводить красоту для нее не было никакой нужды. Самые молодые, те, у кого было назначено свидание, производили свой «ремонт». Это и в самом деле напоминало ремонт. Девять часов завода разрушали самые гармоничные лица.

— Поскорей бы на пенсию… — вздохнула соседка, застегивая пальто.

Я запротестовала.

— А что, — сказала она, — разве уход на пенсию не начало сладкой жизни?

— Это будет конец вашей жизни.

— Ну и пусть. А сейчас что она такое, моя жизнь? Вечно бежишь, торопишься, работаешь. У меня, наконец, будет время, я смогу пожить в свое удовольствие.

Часы у ворот Шуази показывали половину. Арезки уже стоял в очереди, но как–то сбоку. Я направилась к нему. Он сделал мне знак. Я поняла и встала вслед за ним. Появился Люсьен. Он меня не заметил, а я сделала вид, что не вижу его. Он закурил, и огонек осветил костистый высушенный профиль, почерневший от щетины.

Мы попали в один автобус. Выйти из очереди было невозможно, он заметил бы меня. Я стала, не оборачиваясь, пробираться вперед. Арезки не обращал на меня внимания. У Венсенских ворот, где сошло много народу, я оказалась рядом с ним. Он спросил, где я хочу выйти, чтоб мы могли немного пройтись. Я сказала: «У Монтрейских ворот». Я высмотрела в предыдущие вечера улицу, кишащую народом, где, как мне казалось, мы могли легко затеряться.

Он вышел, я следом за ним. Видел ли нас Люсьен? Эта мысль смущала меня. Мы перешли на другую сторону, и Арезки, разглядывая два соседних кафе, спросил:

— Выпьем горячего чаю?

— Если хотите.

Было битком набито, шумно. Казалось, все диванчики заняты. Арезки прошел во второй зал. Я подождала у стойки. Некоторые посетители разглядывали меня. Я чувствовала на себе их взгляды и догадывалась, что они думают. Показался Арезки. Меня вдруг как громом поразило: боже, до какой степени он араб! Внешность некоторых рабочих в цеху — светлая кожа, каштановые волосы — допускала сомнения. В тот вечер на Арезки была не рубашка, а черный или коричневый свитер, подчеркивавший его смуглость. Меня охватило смятение. Я мечтала оказаться на улице, в толпе.

— Мест нет. Но ничего, выпьем у стойки. Идите сюда.

Он подтолкнул меня в уголок.

— Чаю?

— Да.

— И я тоже.

Официант торопливо обслужил нас. Я дула на чашку, чтоб проглотить поскорее свой чай. В зеркале, за кофейной машиной, я заметила мужчину в форменной фуражке служащего метро, который изучал меня. Он обернулся к своему соседу, складывавшему газету.

— А я, — сказал он нарочито громко, — я бы саданул атомной бомбой по Алжиру.

Он снова поглядел на меня с удовлетворенным видом. Сосед с ним не согласился. Тот проповедовал:

— …отправить бы всех этих ратонов, живущих во Франции, в лагеря.

Я испугалась, что Арезки не выдержит, и искоса взглянула на него. Он сохранял спокойствие, — внешне, по крайней мере.

— Говорят, нас разобьют на бригады, — сказал он мне.

Голос его был тверд. Он получил эти сведения от Жиля и подробно растолковал мне все плюсы и минусы. Я успокоилась. Я стала расспрашивать его, но прислушивалась не к его ответам, а к тому, о чем говорили люди вокруг нас. У меня создалось впечатление, что, отвечая мне, и он тоже следил за разговорами.

Когда я шла к выходу, человек, который предлагал бросить атомную бомбу, сделал шаг ко мне. К счастью, Арезки был впереди. Он ничего не заметил. Я молча отстранилась и догнала Арезки на улице с ощущением, что избежала скандала.

Рю-д’Аврон, мерцая, убегала в бесконечность. На несколько минут нас поглотили витрины.

— Ну, — спросил он иронически, — как поживаете?

— Хорошо.

— У вас последние дни был несчастный вид. Вы не болели?

Смейся, смейся, Арезки. Ты здесь. Ты рядом. И на этой праздничной улице мне хочется рассказать тебе о господине Скрудже, об индейках. Прекрасные сказочные мгновения. Хочется говорить только легкие, невесомые слова, вызывающие улыбку.