Пилип Липень - Ограбление по-беларуски

Понемногу дорога окончательно затвердела и окаменела, ехать стало твёрдо, тряско, звонок бессвязно дребезжал, седло подпрыгивало, но Лявон сжимал зубы и давил на педали. «Военно-Грузинская дорога», — прочёл он на одиноком синем указателе, и порадовался, что движется в верном направлении. Но скалы по обеим сторонам появлялись всё чаще, становились всё выше, и начинали закрывать солнце. Надо было выбирать: останавливаться и наблюдать закат прямо сейчас или рискнуть, поднапрячься и добраться до самой высокой точки пути — перевала, который уже виднелся далеко-далеко впереди. Тонкая ленточка дороги поднималась на седловину огромной горы, мощно возвышавшейся над соседними, и оттуда наверняка открывался самый лучший из всех возможных видов на закат. «Рвану!» — решил Лявон, заткнул одну ноздрю пальцем и лихо высморкался на обочину. Вцепившись в руль, он ожесточённо вдавливал педали вниз, вниз, мысленно помогая себе, представляя, как невидимая рука толкает его в спину, и велосипед несётся всё скорее и скорее. Камушки летели из-под колёс, ветер свистел в ушах, пот лил по вискам и по спине, дыхание стало резким и болезненным. Оглядываться на ходу уже не было сил, но он чувствовал, что ещё пятнадцать, десять, пять минут — и он влетит на перевал.

Но тут колесо скользнуло по неожиданному камню, скатившемуся со скалы прямо на середину дороги, руль дёрнулся, нога соскочила с педали, и Лявон со всего размаху полетел на землю. Он приземлился удачно, почти мягко — на плечо и бедро, и сразу встал на ноги, отряхиваясь и отплёвываясь от пыли. Велосипеду повезло меньше — руль скривился, переднее колесо непоправимо погнулось и плотно застряло в вилке, правая педаль отломилась и валялась в нескольких метрах поодаль. Лявон отвернулся.

До перевала оставалось несколько сотен метров, но тень ближайшей вершины, убелённой снегами, уже почти накрыла верхнюю точку дороги. Ещё можно было успеть, и Лявон побежал вперёд, потом вспомнил о рюкзаке, вернулся, со злостью сорвал его с багажника и, выжимая остатки сил, бросился к перевалу. Солнце благосклонно дождалось его: когда он, задыхаясь, хрипя, достиг смазанной границы света с тенью и обернулся, оно как раз коснулось горизонта. Море осталось далеко позади, и остывающий диск садился за холмы; его жара ещё хватило на то, чтобы, пересекая, раскалить тонкую линию облаков. Солнце тоже устало от гонки и теперь таяло прямо на глазах — Лявон только успел отдышаться к тому моменту, когда последняя его чёрточка погасла, оставив за собой тревожное зарево.

Воздух похолодел. Вечерний свет мгновенно сгустился до мутных сумерек и, не останавливаясь, всё темнел и темнел. Зарево сжималось, бледнело, уступало место тёмно-синему ночному небу, и Лявон с восторгом наблюдал появление необыкновенно крупных и ярких звёзд. Очень скоро он озяб и, обхватив себя за плечи, пошёл вперёд, жалея об оставленной дома куртке. Дорога спускалась вниз, и Лявон ускорил шаг в надежде на то, что в долине станет теплее.

Но через десять минут тепло тлело только под рюкзаком на спине и под скрещёнными на груди руками. Члены овевал зимний холод. Из-за горы выплывала ледяная луна с синеватыми пятнами на теле, и в её свете Лявон со страхом наблюдал белый пар, выходящий у него изо рта. По коже пробегала дрожь, к сердцу подступала паника. Уговаривая себя, что ничего плохого случиться не может, что бессмертие гарантировано, он свернул к придорожной скале, пытаясь разглядеть во мраке ложбинку или пещерку, подходящую для ночлега. Скала попалась со всех сторон выпуклая, а искать другую уже не было сил. Лявон ощупал руками камень в поисках остатков дневного тепла, и сел прямо на землю. Сдвинув рюкзак на грудь, он привалился спиной к скале, рассчитывая постепенно её согреть, и замер. Луна выплывала всё полнее, и лунная тень вкрадчиво наползала на его пыльные туфли.

Лявона разбудила песня, звонкая и незнакомая. Веки крепко слиплись, и он нетерпеливо тёр их пальцами, торопясь увидеть поющих. Открылись! Вокруг сияло утро, ещё ледяное, но такое ярко-солнечное, что было бы постыдным малодушием не потерпеть холод ещё немного. В ста метрах пониже Лявона из-за поворота дороги выходили поющие женщины в необычайно высоких шапках. Кривясь от неожиданной боли в пояснице и коленях, он оторвался от насиженного места и, пригнувшись, спрятался за скалой. Женщины не заметили его, продолжая приближаться и петь. По ритму и мелодии Лявон узнал раннего Шуберта, периода «Прекрасной мельничихи». Осторожно высунувшись, он рассмотрел их: черноволосые, кудрявые, наряженные в свободные атласные платья, широкие шаровары и расписные туфли с длинными загнутыми носами, они несли на головах высокие глиняные кувшины, поддерживая их одной рукой, а второй рукою производя на уровне бёдер плавные движения в такт пению.

Когда они приблизились, Лявон, сжимая рюкзак, стал передвигаться за скалой, чтобы остаться незамеченным. «Прячься или будь осмеянным! Что унизительнее? — думал он с тоскливой злостью. — И зачем тащить кувшины на горы? Встречать рассвет? И что у них там?» Нестерпимо захотелось чихнуть, и он, зажав ладонью нос и рот, направил чих внутрь, где тот взорвался беззвучной и болезненной глубинной бомбой. Утерев слёзы, Лявон выглянул: женщины миновали перевал и спускались, уже по колено по ту сторону. Морщась, он поднялся, разогнулся и поспешил вниз.

От яркого солнца становилось всё теплее, но Лявон чувствовал себя совсем скверно. В вертикальном положении неудобно ныла спина, непрерывно текла тёплая струйка из носа, от каждого шага тупо болела голова, а от света резало глаза. Он попробовал напеть услышанную только что песню, мотив которой ещё блуждал у него в голове, и это немного помогло. По сторонам снова появлялись деревья, всё более густые и высокие по мере спуска, травы, мелкие цветы, пёстрые бабочки. За далёким холмом показался и пропал небольшой гастроном, донёсся размеренный клич петуха.

Суставы понемногу размялись, и ходьба перестала быть слишком мучительной. Лявон вспомнил своё старое развлечение, мысленную карту с прочерченными траекториями перемещений, и пришёл в восторг от дерзновенной длины линии, прокладываемой им сейчас. «А сколько времени потрачено на Минск! Ленивое топтание! Годы, целые годы», — он чувствовал одновременно досаду за эти годы, утопленные в бессознательном прошлом, и радость за годы грядущие, торжественно выступающие из-за гор и горизонтов.

Он нарвал апельсинов с растущих у самой дороге деревьев, и, откусывая им толстые горькие попки, выдавливал сок в запрокинутый рот. Это было ничуть не вкуснее, чем из пакетов, да в придачу неудобно, неопрятно и со скользкими косточками — но всё окупала экзотичность. Из аккуратности засыпая носком туфли выжатые тельца апельсинов в песок, Лявон подумал об Алесе — как она там? Волнуется за него, ищет? Или они с мамой застыли в его отсутствие, как куклы, сложив на коленях руки и остекленев глазами? Или они вовсе только галлюцинации, простудные миражи? И что лучше: обнимать за плечи, держать в руках руки? Или мечтать, скучать и томиться на расстоянии? Силясь сравнить, он задумчиво шагал дальше, вниз и вниз.