Рышард Клысь - «Какаду»

Он потянулся к коробке с сигарами. Гертруда поднялась со стула.

— Я соберу тебе вещи в дорогу, — сказала она.

Он покачал головой.

— Мне ничего не надо.

— Как это? — удивилась Гертруда. — Ты же не собираешься, я думаю, отправиться в дорогу так вот?..

— Именно так и собираюсь.

— Но почему?

— Мне сказали, чтобы я ничего с собою не брал, — объяснил он бесцветным голосом. — И еще посоветовали надеть одежду похуже. Потом и так все заберут на склад.

«Это очень разумно, — холодно подумала она. — Зачем ему хорошая одежда?» Но когда до нее полностью дошло то, о чем она сейчас подумала, ей вдруг стало стыдно.

Он заметил ее замешательство. Понимающе улыбнулся.

— Ты не подумала об этом, а? — проговорил он весело.

— Нет.

— Мою одежду возьмут, а взамен дадут форму…

— А, понимаю.

— Единственное, что ты можешь мне приготовить, — это какую-нибудь еду. Неизвестно, сколько придется ехать.

— А что бы ты хотел?

— Мне все равно.

— Я сделаю тебе бутерброды…

— Можно бутерброды.

У него погасла сигара. Он отложил ее и встал из-за стола.

— Пойду искупаюсь, — сказал он. — Это меня взбодрит.

— Я сейчас приготовлю тебе ванну, — предложила Гертруда.

— Спасибо. Ты сегодня очень добра ко мне, Гертруда…

Она улыбнулась.

— Я всегда старалась, чтобы ты не жалел, что я твоя жена.

— Я никогда об этом не жалел.

— Спасибо тебе, Вильям, — сказала она. — Приятно слышать.

«Да, — подумал он с внезапной грустью. — Жаль только, что ты не можешь сказать мне то же самое».

Они перешли на кухню. Вильям отыскал самый старый портфель, какой только нашелся в доме, а Гертруда сделала бутерброды с мясом, оставшимся от обеда. Завернула и остатки бисквита. Но когда она принесла из кладовки две бутылки мозельского и начала укладывать их в портфель, он с недоумением спросил:

— А это зачем?

— Тебе может пригодиться.

— Вино?

Гертруда рассмеялась.

— Не делай такого удивленного лица, Вильям, — сказала она. — Я слышала, что мужчины легче всего завязывают дружбу за бутылкой. А мне не хочется, чтобы ты чувствовал себя одиноким. Ведь вокруг тебя будут совершенно чужие люди…

— Верно, — согласился он. — А мне это никогда бы не пришло в голову…

— Наконец я на что-то пригодилась…

— Не говори так, Гертруда. Жена у меня замечательная.

— Ты никогда мне не говорил этого.

— Но я был с тобой очень счастлив.

— Всегда?

— Да, — сказал он. — Все пять долгих лет.

Она внимательно посмотрела на него.

— Странно, — сказала она в раздумье. — Очень странно…

— Что?

— Что мы говорим про нас с тобой только теперь.

Он недовольно пожал плечами.

— Не знаю, зачем мы сейчас заговорили об этом, — сказал он вдруг раздраженным тоном. — Наверное, потому, что я немного побаиваюсь…

Она утвердительно кивнула головой и мягко сказала:

— Не думай пока ни о чем таком. Ты еще дома…

— Да, — согласился он. — Ты права. Для всяких таких мыслей у меня еще будет достаточно времени…

Гертруда застегнула ремни портфеля и ушла приготовить обещанную ванну. Вильям пошел за нею. Теперь он не отходил от нее ни на шаг, и ему было безразлично, что они не разговаривают, он понял: в эти последние часы, которые отделяют их от разлуки, они не в состоянии сказать друг другу ничего такого, что, может быть, хотели сказать. Сейчас по-настоящему было важно только присутствие ее молодого, чудесного и упругого тела, глаз, спокойных и холодных, каштановых волос, коротко подстриженных и пушистых, придающих ее лицу выражение решительности и полуиронической уверенности в себе. Он смотрел на нее, старательно хлопочущую в ванной, и его охватывало сожаление и невеселое чувство, что он посторонний в этом доме. За несколько часов до разлуки, обещающей стать первой длительной разлукой в их совместной жизни, ему вдруг открылось, что до сих пор он абсолютно ошибочно оценивал ее характер и поведение. Гертруда, всегда скрытная и замкнутая, представлялась ему безвольным и беспомощным существом, неспособным к самостоятельным решениям. Только теперь — в краткую и непривычную для него минуту озарения — он понял, как заблуждался. «Вот одна из тех женщин, которые кажутся жертвами, — подумал он, — а на самом деле потихоньку управляют жизнью окружающих». Это открытие причинило ему некоторое огорчение. Он почувствовал себя даже обманутым. Однако ему тотчас же пришло в голову: может быть, он был счастлив с нею именно потому, что эти пять лет она так ловко обманывала его, что он ничего не заметил, и без особого для себя вреда?

Она оставила его в ванной среди шума льющейся из кранов воды, пообещав, что скоро вернется. Когда он уже совсем разделся, она появилась снова. Он заметил, что Гертруда переоделась. Она сняла платье и сейчас появилась перед ним в легком шелковом халате.

— Я принесла тебе простыню…

Он молча кивнул, смущенный ее присутствием и отчасти ее изучающим и оценивающим взглядом, каким она на него смотрела. Он залез в воду, только тогда посмотрел на Гертруду.

— Ты потрешь мне спину? — робко спросил он.

Она не отвечала. А только улыбалась как-то по-особенному, непривычно для него; глядя ему прямо в лицо, она быстрым движением сбросила халат, и тогда он увидел ее во весь рост, обнаженную, хрупкую и стройную, ее тело состояло из одних только округлостей, но при этом было упругим и крепким, совершенная противоположность его телу, и ему страстно захотелось, чтобы она была рядом с ним, близко, вся. Когда она вошла в ванну, очень большую и старомодную, он обнял ее и, стоя на коленях, стал целовать в воде. Она смеялась. Ее забавляла горячечная, почти бессознательная ненасытность, с какой Вильям всякий раз, когда она ему позволяла, набрасывался на нее, страшно благодарный ей за каждую такую минуту, ошалевший и до смешного неловкий в своей робости от боязни обидеть ее и показаться нелепым. Гертруда умела издеваться, ничего не говоря. Чтобы совершенно вывести его потом из равновесия, ей достаточно было дня два посматривать на него особым, в ее манере, взглядом, полным нескрываемой иронии и пренебрежения. Поскольку он обычно огорчался и чувствовал вину из-за своей, впрочем довольно осторожной, ненасытности, он еще больше терял в ее глазах. Гертруда не любила, когда мужчина чувствовал угрызения совести, сделав то, что хотел. Однако на этот раз она взяла инициативу в свои руки, исполненная готовности и преданности. Она ни в чем ему не отказывала, и первый раз в жизни ей хотелось дать ему то наслаждение, какое могла бы давать всегда…

Из ванной они перешли в спальню. Совершенно обнаженная и полная бесстыдства, она позволяла ему получать от ее тела все, что он хотел, и уже не из жалости, не из снисхождения, как бывало до сих пор, но и сама желая того же. Она стремилась хотя бы как-то вознаградить его за страх, вероятно, сейчас терзающий его, и за все то, что ему предстоит пережить уже очень скоро: нужду и голод, холод и дожди, ночи в окопах, смерть, с которой ему придется встретиться лицом к лицу.