Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Роб сказал: — На свете много широких массивных колец.

Полли ответила: — Знаю. — Она улыбнулась. — Давно это заметила. Но если вы когда-нибудь еще встретитесь с Грейси Уолтерс, попросите ее показать вам его. На внутренней стороне его выгравировано: «Анне Гудвин от Роба Мейфилда», а не «Грейси от Грейнджера».

Роб изнемогал от усталости, сказывался трудный день. Он отодвинул стул, собираясь встать. — Никогда я больше ее не увижу. И Грейнджер тоже.

Полли подошла к столу и протерла его тряпкой. — Я видела ее на прошлой неделе.

— Где?

— Здесь, в этой комнате. Она приезжает в Ричмонд приблизительно раз в год к своей родственнице, которая живет на задах старого городского холодильника — двоюродная сестра, что ли, некая Гледис Фишел. Как правило, Грейси просится на денек у меня поработать, и, как правило, я находила ей какую-нибудь работу, пока Форрест был в школе. — Полли положила тряпочку перед собой и обеими ладонями тщательно расправила ее, а затем аккуратно сложила. Десятки тысяч раз заканчивала она подобным образом уборку в этой кухне. — Ей на вино деньги нужны. Я рассказываю ей все новости, то немногое, что сама знаю. Она никогда не спрашивает про Грейнджера — только про Рейчел, про вас, про Хатча.

Роб спросил: — Вы говорили ей, что мы приезжаем?

— Нет, я же не знала наверное.

Роб кивнул. — Слава богу.

Полли сказала: — Вы на ходу засыпаете. Пойдемте, я постелю вам.

Роб сказал: — Да, пожалуйста.

Роб стоял у стола Форреста, пока Полли стелила свежие простыни.

— Вы можете занять мою комнату, Роб. А я охотно лягу здесь, для моей спины это только полезно, — она потрогала плоский матрац.

— Нет, что вы, — сказал Роб. — Пусть все будет по-старому. Я ведь спал тут первую ночь, когда нашел этот дом. — В быстрых уверенных движениях ее рук, что-то выравнивавших, что-то разглаживавших, даже сейчас — в этот поздний час — ясно проглядывала сноровка, которая дается годами труда в своем единственном родном гнезде. Добровольно надетое на себя пожизненное ярмо. Во имя кого? И чего? — Полли, — сказал он. — Зачем вы все это делаете?

Она не повернулась к нему. — Что делаю?

— Заботитесь обо мне, вон какой ужин мне закатили, теперь постель стелите.

— Я работаю здесь, — ответила она, но голос ее прозвучал приветливо.

— Я серьезно, — сказал он.

Она распрямилась и посмотрела на него. — Роб, вы что, выпили?

— Нет.

— Вы нездоровы?

— Нет, мне просто интересно.

— Что именно?

— Но я ведь уже задал вам вопрос, — сказал он. — Вам правда не все равно — живу я на свете или нет?

Она присела в изножье кровати. — Я не понимаю, к чему вы клоните, Роб?

Он подошел к столу, на котором стояла фотография, изображавшая Еву и его самого в пятилетием возрасте. — Я никак не могу взять в толк, — сказал он. — С чего бы это взрослому человеку или несмышленому ребенку могла прийти в голову мысль потратить на меня хотя бы минуту?

Не отвечайте похвалой, мне это ни к чему. Скажите откровенно: что заставляет вас сидеть здесь со мной?

— Я знаю вас двадцать лет. Почему бы и нет? — сказала Полли.

— Потому что я этого не стою. Кто я такой? — Он похлопал себя по груди правой рукой. — Так и не выросший мальчик, славный, если только его не гладить против шерстки; был недурен собой — пока лет десять тому назад сквозь привлекательную внешность не начала проглядывать его сущность; умом и талантами чуть выше среднего, ни разу никому не помог пройти по жизненному пути и десяти шагов, поскольку на него не обопрешься (при первых же трудностях он начинает пить, поэтому три места из четырех, на которые его устраивали, он потерял, равно как и лишился подачек семьи), и вот теперь достиг сорока лет, в глазах всех — включая Иисуса Христа — с меньшим положительным сальдо, чем какой-нибудь забулдыга негр, найденный на шоссе под праздник с перерезанным горлом.

Полли широко улыбнулась.

— Именно так, — сказал Роб. — Совершенно точное описание.

— Может быть, — ответила она. — Не стану спорить, — улыбка ее не исчезла.

— Вам смешно?

— Не очень.

— Тем не менее вы улыбаетесь, — сказал Роб.

— Это ответ на ваши слова.

— Так лучше скажите, — сказал Роб. — А то я могу неправильно понять.

Она ответила, обращаясь к белому легкому одеялу, на котором сидела, не в силах встретить его взгляд: — Вы — единственное, что осталось у меня от всего, что я когда-то имела.

Следующий день был воскресенье, Роб и Хатч встали поздно, долго просидели за обильным завтраком, сразу после полудня отправились осматривать Ричмонд и закончили поездкой в Джеймсовское училище, стоявшее на берегу реки за городом. Учеников распустили на каникулы, и Роб не встретил никого из знакомых. Они пошли прямо в кабинет Форреста (запасный ключ от него всегда лежал у Роба в кармане) и стали просматривать ящики его письменного стола — аккуратные стопочки лучших ученических работ за последние годы, классные журналы, начиная с 1905 года (перечень нескольких сотен негритянских мальчиков — кое-кто из них уже успел состариться, — которым он читал когда-то стихи… Интересно, пересмеивались ли они за его спиной? Знал ли он об этом и если да, то огорчался ли? С каким чувством вспоминают его сейчас?). Еще там оказалось несколько хороших книг — наверное, наберется целый ящик — и гипсовый бюст Байрона. За книгами и бюстом можно будет приехать потом, остальное передать школе. Хатчу приглянулся Байрон.

Затем они вернулись к Полли, рано и легко поужинали и позвали ее с собой посмотреть «Хижину в небесах». Купили мороженое в трубочках, побродили немного по центру, поглазели на витрины и поехали обратно помогать Полли мыть грязную посуду, которую она ни за что не хотела оставлять до утра. Прослушали девятичасовой выпуск известий — немцы утверждали, что они захватили в плен полторы тысячи солдат союзнических войск — и рано легли спать. Завтра, в понедельник, Роб собирался приступить к работе.

Около одиннадцати прошел дождь, приятно охладивший дом, после чего Роб наконец уснул — так крепко он не спал уже несколько месяцев, — медленно скользя во тьме по прохладной толще вод. На рассвете ему приснился такой сон: он шел полем во Франции, в непосредственной близости от океана. Был разгар лета, и трава достигала ему до пояса, отчего он чувствовал себя в безопасности, хотя и то сказать, вокруг было тихо, и чем-то далеким и нереальным казалась война, с которой ему удалось сбежать, благодаря своей силе и ловкости. Он шел к какой-то цели — или просто его несли куда-то ноги. Несли они его вперед, а куда — он не думал. Он не был голоден, жажда его не мучила, одежда была чистая, спать не хотелось. Где-то впереди темнел лес, обещавший тенистую прохладу. Он побрел к лесу. Оттуда вышла молодая женщина и направилась прямиком к нему. Сперва она показалась ему незнакомой; затем по коже, по волосам он узнал — Делла, и она все шла к нему. Он остановился. Остановилась и Делла, всего в нескольких шагах от него. Он окликнул ее по имени, она утвердительно кивнула. «Тебе здесь не опасно быть?» — спросил он. Она протянула к нему левую руку: «Вот моя охранная грамота. Кольцо, которое ты мне подарил». Он увидел золотой перстень, сверкавший у нее на пальце, и подумал, что, в общем-то, оно находится там по праву, но про себя сказал: «Ничего я тебе не дарил, и ты и до ночи не доживешь». Вокруг них бушевала война.