Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

В десять часов, после завтрака, он проводил Хатча до автобусной остановки — отправлял его на весь день в город посмотреть конфедератский музей, старое кладбище и магазины, еще раз сходить в кинотеатр. Вернувшись, побрился и уже хотел приняться за разборку бумаг Форреста, когда Полли принесла ему два письма — Хатчу от Грейнджера и ему от Мин. Он подождал, пока Полли вышла, и, сев за стол, вскрыл свое.

10 июня 1944 г.

Ты не поверил мне. Я так и знала, что не поверишь. А зря! Я ведь совершенно серьезно и готовилась сказать тебе все это вот уже несколько месяцев, сама не подозревала, что так долго. Я не могу ждать, понимаешь (именно не могу, а не не хочу). И не стану врать — у меня нет никого, ничего за кулисами. Есть только сильно запоздалое: открытие, что никакой ценности я для тебя никогда не представляла, хоть и верила тебе, когда ты благодарил меня. Я прекрасно понимаю, что кто угодно мог бы оказать тебе ту же услугу и получить то же вознаграждение.

Я унижена, Роб. Начиная с этой весны, особенно после нашей поездки на похороны твоего отца, я с каждым днем осознавала все яснее и яснее, что в унизительном положении я находилась большую часть своей жизни. Я тебя не корю. Сама напросилась. (Если ты хочешь взять на себя часть вины, бери процентов тридцать.) Лишь одного я жду от тебя: что ты попытаешься понять, кап безрадостно для женщины, близящейся к сорока, оглянуться назад и увидеть, что всю свою жизнь она отдала тому, кто вовсе в ней не нуждался, хотя и принимал. К тому же я чувствую себя дурой. Постарайся понять это, пожалуйста.

Я-то все вижу. Худшая моя черта — я всех понимаю. Я знаю, что у тебя есть свои неприятности, мне понятно твое желание заняться вплотную Хатчем — в конце концов отрочество действительно самый трудный возраст. Но знаю я и то, что Хатч терпеть меня не может — и причину этого вижу ясно. Он будет отравлять нам жизнь, даже если ты и захочешь, чтобы мы были вместе.

Допускаю, что такое желание появится у тебя когда-нибудь. Но запомни: Мин не захочет. И, пожалуйста, отнесись к моим словам с должным уважением. Оставь Мин в покое — надолго. Вероятно, через несколько лет мы сможем спокойно обсудить все, что было, все взвесить и снова прийти к заключению, что ничего хорошего у нас не получится — но сейчас я хочу только покоя: работать, с аппетитом есть, спокойно спать и забыть о том, какую мизерную роль играла я в драме, сочиненной тобой и именуемой «Роб Мейфилд».

Мы, без сомнения, будем иногда встречаться в Фонтейне или в Роли; я вовсе не собираюсь избегать тебя. Если ты улыбнешься мне, я отвечу тем же.

Желаю тебе всего-всего хорошего, Роб!

Спасибо за прошлое.

Роб почувствовал, что с души у него свалился груз; он подумал, что не чувствовал такого облегчения со смерти своего деда Кендала много лет назад. Он сегодня же ответит ей, горячо поблагодарит и попрощается, а там уж, согласно ее просьбе, замолчит и не станет искать встреч. Во всяком случае, так будет куда проще. Он положил письмо Мин в чемодан, поверх вещей, поставил письмо, адресованное Хатчу, на каминную доску (и тут же вспомнил, что забыл отдать ему подарок Грейнджера, золотую монету, — ну да ладно, вечером успеется). Затем уселся за письменный стол Форреста и принялся разбирать ящики.

Письма были тщательно подобраны по корреспондентам и связаны в аккуратные пачки. Ни одного из Фонтейна — даже записочки от Хатча, который всегда благодарил за подарки ко дню рождения и рождеству, были изъяты, ничего от Грейнджера. Несколько писем от Роба, которые он не мог заставить себя прочитать, но определил по датам — сообщение о предстоящей свадьбе; письмо с дороги в медовый месяц; длинное повествование о том, как он покрыл себя позором, сопровождаемое обещаниями исправиться; послание из Гошена, когда они с Хатчем были там в 1933 году; два-три письма из Роли от 1939 года, в которых он просил ссудить его деньгами, когда Хатч болел астмой (деньги всякий раз посылались в день получки телеграфным переводом, но докторские счета уже успевала обычно оплатить Ева); открытка, датированная 1942 годом, гласившая: «Смотри веселей! Я уже стар для армии. Поздравляю с Днем отца! Роб». Три пачки писем от бывших учеников: зубного врача из Портсмута, гробовщика из Бристоля, страхового агента из Чатема, писавших приблизительно раз в год суховатые письма, содержащие краткие извещения о рождениях и смертях, о растущих доходах, шаблонные слова благодарности (почерк и грамотность ухудшались от письма к письму). Четыре большие пачки писем от Хэт — эти уж, наверное, все были на месте — все до последней, писанной карандашом записочки с жалобами на одиночество или с сообщением о высланных дарах (глазированные торты в жестяных банках, раскрошившиеся бисквиты, как-то раз даже окорок, подтекавший жиром на всем пути от Брэйси до Ричмонда). Всего три письма от Полли — тоненькие, в один листок: одно было адресовано Форресту в Брэйси в 1905 году, одно в Гошен в ноябре 1925 (свадьба Роба), одно в Эсбери-Парк, куда он ездил на четыре дня на съезд учителей, преподающих в школах для негров, в августе 1929 года.

Сверху доносилось постукивание педали швейной машины. Надо бы отнести письма ей, но поскольку она была занята шитьем, а ему хотелось узнать о ней побольше, он взял письмо в Гошен и стал читать его.

27 ноября 1925 г.

Сомневаюсь, что это письмо еще застанет тебя в Гошене, но ты просил написать, вот я и пишу. У меня все благополучно, как я и обещала тебе, но сегодня утром, сразу после твоего отъезда, у нас здесь был небольшой переполох. Утро стояло ясное и сухое, поэтому около десяти часов, кончив уборку, я простирнула немного белья и только начала развешивать его, как увидела питмановскую дочку — она бегом сбежала с лестницы, кинулась ко мне через двор и стала просить поскорее идти к ним: у нее умирает ребенок. Помнишь, у него однажды уже были эти страшные конвульсии — три припадка в течение года. Мне показалось, что он кончается. Лежит плашмя на голом кухонном столе, бьется в судорогах, а кухарка его держит. Весь синий, и глаза совсем закатились. Оказывается, она дала ему яйцо. А яйцо для него яд. Это я поняла еще раньше, последний припадок у него был после того, как она накормила его жирным кексом. Он буквально пылал. Я посоветовала вызвать доктора, но она ответила, что пыталась, но не могла дозвониться. Их обычно лечит доктор Мэкон. Тогда я сказала, что знаю хорошего доктора-негра из Джеймсовского училища — хочешь, мол, позвать его? Она позвонила доктору Отису в училище, и он обещал приехать. Я же твердо знала одно: надо сбить у ребенка температуру. Голова была такая горячая, не дотронуться. Я велела кухарке принести лохань холодной воды, раздела ребенка догола — он был как деревянный — и начала окунать в воду. Через три-четыре минуты он сделался немного податливей и глаза встали на место. И наконец задышал с присвистом. К тому времени, как приехал доктор Отис, он уже плакал, и я поняла, что он будет жить. Доктор Отис сказал, что я все сделала правильно. Он ставил ребенку клизму, когда приехал доктор Мэкон. Жаль, что ты не видел его лица. Но разговаривал он с доктором Отисом вполне любезно и даже называл его «доктор». В общем, они взялись за дело вместе, а я пошла домой. Хотела пообедать. Хотела выгрести золу из печки. И кончила тем, что почти целый час проревела. Думала, что оплакиваю его, такого крошечного и беспомощного; конечно, и его, не без этого, но главным образом оплакивала себя. Наверное, и от радости ревела. Это чужое, не мое горе. Мне не надо нести его и впредь не понадобится. Потом я поспала немного, сходила в лавку и устроила походный ужин — открыла банку тушенки и съела больше половины. Дом быстро выстывает, но печку топить не хочется.