Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Ни за что, — сказала она. — Да и поздно уже. Через три недели начинаются занятия. Тебя ждут в Брэйси.

— Можно попытаться. Брэйси обойдется и без меня.

— А ты без меня. Так же, как и я без тебя обойдусь.

— Но как это отразится на нашем будущем?

— Никак, по всей вероятности. В этом я тоже убедилась за последний год.

— Так когда же ты вернешься домой? — спросил Форрест.

— А я дома, — сказала она. Высвободила руку и сделала ею плавное движение в темноте. — Где бы ты или мы с тобой вместе временно ни приткнулись, мой дом здесь. Я сожалею об этом не меньше, чем ты.

— Верю, — сказал он, не делая никаких поползновений снова завладеть ее рукой. Но взгляд его, просверливающий темноту, был красноречивей любого прикосновения. — Назови день, когда ты с Робом вернешься в Брэйси и поселишься в доме Хэт Шортер, в нашей с тобой комнате.

— Как только поправится Роб.

— Назови день.

— Ну через месяц, недель через шесть. Я не ясновидящая, Форрест. Счастье еще, что он вообще выжил. С начала июня здесь умерло трое грудных детей — все от коклюша. Один из них племянник Сильви — внук Мэг.

— Завтра же утром я поговорю с доктором, — сказал он. — Горный воздух прохладней и суше. Там ему, наверное, будет лучше. Если нужно, мы могли бы где-нибудь на полдороге передохнуть. Он будет среди людей, которые любят его.

— И мои родственники любят его; Рина просто души в нем не чает. И Мэг и Сильви тоже.

— Мы его родители. Я хочу, чтобы он был с нами.

— И у бродячей собаки бывают щенки, Форрест. Опять ты за свое. Обязательно тебе нужно нарушать чужую жизнь. Неужели тебе непонятно, что ты причина всех бед этого ужасного прошлого года? Помнишь вопрос, который ты задал мне тогда у Источников?

— Ты ведь ответила на него, — сказал он.

— Но я никогда не задала бы его.

— Ты бы дала ему… нашему чувству… умереть невысказанным…

— Не мне его было высказывать.

— А почему бы и нет? — спросил он.

— Чувство-то было не мое.

Всем телом, до самых корней волос он ощутил свое поражение. «Твой милый отчий дом!» — произнес он мысленно. Но вслух не сказал больше ни слова. Встал, снова подошел к окну и опустил штору, чтобы не просыпаться слишком рано утром. Затем вернулся и тихонько лег на спину, сжался, словно стараясь занимать как можно меньше места, причинять как можно меньше неудобства.

Увидев, что он закрыл глаза, она тоже улеглась — на правый бок, лицом к нему — ее обычная поза.

Они проспали до рассвета.

Проснувшись, они почти не разговаривали — не из неприязни и не из отчуждения — просто у обоих притупились все чувства. У Форреста от сознания своей потери, сознания, что он снова одинок, у Евы от блеснувшей надежды на освобождение, от сознания, что опутывавшие ее цепи оказались проржавевшими или непрочными — и не цепи это вовсе, а шелковые путы, накинуть которые на себя она позволила в припадке безрассудства и жалости, глупой девичьей щедрости. Она встала умываться, а Форрест остался лежать (за пять часов сна он ни разу не шевельнулся, несмотря на одолевавшие его сны). Глаза его были открыты, но он не сводил их с потолка — усиленно изучал коричневатое пятно в форме резвящегося в волнах морского льва, — предоставляя Еве спокойно одеваться, словно это была девочка, которую он увидел впервые три года назад, звезда класса, спокойно, без запинки отвечающая урок, потом весело смеющаяся. Ему и в голову не приходило, что он напряженно ждет, скажет ли она сейчас, выспавшись: «Прощай» или «До скорого свиданья», ждет — совсем уж немыслимо — прикосновения. Будь он в состоянии размышлять, он подумал бы: «Не нужно мне больше прикосновений. Хватит с меня!»

В конце концов она все-таки заговорила. Подошла к кровати и остановилась.

— Роб скоро проснется и потребует есть. — Она была уже причесана и одета. Чемодана у нее с собой не было, и она могла уйти, не привлекая ничьего внимания. Но она продолжала стоять, ожидая, что скажет ей Форрест.

Он подпер голову правой рукой, чтобы видеть ее лицо.

— Нельзя ли мне все-таки повидать его?

Она задумалась, добросовестно стараясь найти способ, как это сделать. Возможности, безусловно, были, но ни одна не пришла ей в голову.

— Подожди, пожалуйста, — сказала она. — Дай людям спокойно вздохнуть.

Тут же на язык навернулось: «Прощай!» — но он промолчал. Пусть скажет сама. Первый вопрос шестнадцать месяцев назад задал он; последнее слово было за ней.

Она улыбнулась, крепко зажмурилась от удовольствия, снова посмотрела на него все с той же улыбкой, затем повернулась и вышла.

Когда дверь за ней прикрылась, он в душе сказал ей «спасибо».

Ему повезло — он успел спуститься в столовую, прежде чем туда проникли оба коммивояжера и дневная жара, так что завтракал он в прохладе и почти в полном одиночестве — только топотание негритянской прислуги за спиной и ленивое гуденье мух, да еще звуки просыпающегося города, доносившиеся в открытые окна: скрип телег, цоканье копыт, голос человека, крикнувшего кому-то в отдалении: «Доброго вам здоровья!» — голос, который Форрест, как ни напрягал память, узнать не смог. Так же, как никто, казалось, не узнавал его. Он приехал средь бела дня в августе в городок с восемьюстами жителей — в городок, где прожил три года, обучая детей (в общей сложности несколько сот — чьих родителей он умудрился возмутить до глубины души), и оказалось, что его не знает здесь никто, кроме жены, за которой ему пришлось послать. (Миссис Деймрон — хозяйка гостиницы — находилась в Роли; приехав в Фонтейн преподавать, он прожил у нее целый месяц, — она узнала бы его. А может, не пустила бы на порог. Клерк же — незнакомый деревенский парень — почти и не взглянул на фамилию Форреста в книге постояльцев, а когда Форрест сказал: «Ко мне должна приехать жена», — ответил только: «Ладно. Комната номер шесть. Совсем чистая».) Форрест повернулся, чтобы спросить себе третью чашку кофе, и увидел возле стола не черного как смоль мальчишку, который подавал до этого, а довольно светлую девушку небольшого роста — она улыбнулась ему.

— Можно мне еще кофе? — сказал он, смотря ей прямо в цепкие глаза.

Она держала кофейник в руке, наготове; продолжая улыбаться во весь рот, сделала шаг к столу и наполнила его чашку.

Он поблагодарил ее и потянулся за сахаром.

— А я вас знаю, — сказала она.

Она стояла слишком близко, так что ему трудно было рассмотреть ее (сильный запах, исходивший от нее, обволакивал его). Он отодвинулся от стола. И спросил:

— Откуда?

— Вы меня никогда не видели. А я все про вас знаю. Мы с Сильви — двоюродные сестры.

«Вот и Сильви меня знает, — подумал он, — еще один очевидец». Но эту девушку не удовлетворяла роль второстепенной свидетельницы. Он снова пододвинулся к столу. Дал понять, что она свободна.