Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Я видела вашего мальчика.

— Какого такого мальчика?

Она повела рукой в правильном направлении:

— Того, что у Кендалов. Совсем еще маленький белый мальчик, Евин.

Он понял, что больше случая ему не представится. И спросил ухмыляющуюся девку:

— Когда ты его видела?

— Каждые три-четыре дня вижу. Как у меня свободный день, так я к Сильви иду. Нужно же мне воздухом дышать. — Она рассмеялась, поставила кофейник на стол и помахала рукой перед лицом, разгоняя неподвижный воздух.

— Как он сейчас?

— Поправляется. — Она отступила на два шага и внимательно вгляделась в лицо Форреста. — В вас пошел.

Форрест беспомощно улыбнулся.

— Правда? Весь в меня?

Она напряженно всматривалась. Затем медленным движением тонкой руки провела перед глазами.

— Не весь. Глаза похожи. Немного. — Она перестала улыбаться. — Комнату ищете?

— Что?

— Вы ведь с севера приехали? Ищете комнату? Он встал, уронив салфетку на пол.

— Кто ты такая? — спросил он.

— Флора.

— Флора — а по фамилии?

— Спросите в городе любого. Вам скажут.

— Пожалуй, воздержусь, — сказал он.

Вернувшись к себе в номер, он поспешно упаковал маленький саквояж, принадлежавший когда-то его матери и послуживший ей всего дважды: когда она ездила — единственный раз в жизни — на курорт еще до Гражданской войны и когда ехала в Ричмонд умирать, удушенная разросшейся до размера детской головки опухолью в матке — ехала, лежа на походных носилках, установленных в багажном вагоне. Он привез с собой только смену белья, кусок мыла и бритвенные принадлежности, не захватив даже работы, которой занимался обычно в летние каникулы. Всю свою жизнь в тяжелые минуты он обращался к работе. Она никогда не захватывала его, не утешала, и тем не менее он работал — сочинял упражнения, помогающие усваивать латинскую грамматику тупоголовым детям, которые проведут всю свою сознательную жизнь, торгуя конской сбруей или салом, или обрабатывая землю, или же без устали в муках рожая детей. И нынешним летом, после отъезда Евы, он занимался переводом — без особого блеска — на английский язык своих любимых латинских стихов. Большинство из них, увы, были не для ученических ушей: стихи, которым впору мертвого расшевелить. В доме Хэт в его комнате остались на столе плоды его трудов — начало шестьдесят третьего стиха Катулла. Сейчас, когда большая половина его земного имущества (объемом с запеленатого ребенка) находилась при нем, когда спешить уже было некуда — разве что назад к поезду, который привезет его, после длительного путешествия, домой, точнее к сестре, говорить с которой, кроме как о салате и свекле и о том, как растут ее сыновья, не о чем, — именно сейчас слабый отсвет неистовства Катулла воплотился вдруг в нужные слова, и он начал негромко декламировать их, сам еще не понимая почему:

Нет, у него было куда спешить — как он сразу не понял этого? Он переставил саквояж с постели на пол, быстро сдернул нижнюю запятнанную простыню, тщательно сложил ее, сунул в большой белый фаянсовый таз и залил водой, оставшейся после бритья. Воды едва хватило, чтобы смочить простыню. Но, во всяком случае, любопытные глаза — чьи бы то ни было, хоть Флорины, — ничего не сумеют теперь на ней обнаружить. Воды хватило, чтобы смыть свидетельства и воспоминания — если не с простыни, то, по крайней мере, с извилин его мозга (пристанища памяти), и хотя бы на одно это утро, на одну эту минуту — воспоминания о той минуте, когда он понял (и ощутил каждой клеткой), что наступил конец всему, чем он жил до сих пор; и что-то отчетливо и непрерывно нашептывало в потерявшие способность слышать уши потерявшему способность чувствовать сердцу: «Одиночество! Полюби его! Люби только его! Все, что вне тебя, есть зло, предательство, грабеж». Он стоял с мокрыми руками в гостиничной комнате, снятой на одну ночь, прислушиваясь к этому голосу, веря и ожидая, что в награду ему будут ниспосланы терпение и отрешенность — бальзам для больной души. Награды не последовало. И, как бы молод ни был Форрест, он понял, что не получит ее никогда. Тридцатилетний жизненный опыт, надежно хранимый памятью, подсказывал ему, что не видать ему этой награды. Он взял свой саквояж и ушел. Никто его не видел.

Форрест напугал старого негра — напугал неумышленно, просто дорожка, еще не высохшая после ливня, прошедшего около четырех часов, поглотила звук его шагов, да и сам он, промокший и усталый после долгой ходьбы, выглядел довольно-таки устрашающе.

Старик уронил доску, которую с треском выламывал из стены павильона (у ног его лежали еще три хорошие сухие сосновые доски), и спросил:

— Кого вам?

Форрест улыбнулся:

— Никого. — И тут же подумал, что впервые за несколько месяцев солгал.

— Так тут и нет никого. Давно уже ноту. Я один здесь живу: белый мне позволил. — Он указал на южную стену павильона, из которой было выломано больше половины досок, так что опорные стойки оголились, и зеленый свет полосами ложился между ними на сухой земляной пол.

Форрест посмотрел на пол. Выложенные белым камнем круги были на месте. Он вошел в павильон — внутри было темновато.

Старик снова спросил:

— Вы кто будете?

Форрест нагнулся. Оба ручейка находились на месте, еще глубже уйдя в густую тень; годами копившийся мусор и тот не смог прервать их бег — проложенные в земле и каким-то чудом не забитые грязью подземные трубы уносили воду, не давая ей разлиться. По ним она вырывалась из павильона и стекала вниз по склону холма. Эмалированная кружка на цепочке стояла возле ближайшего источника. Форрест потянулся к ней и тут только увидел, что второй на месте нет.

— Выпейте глоток и к ночи помрете.

Форрест поднял голову, все еще улыбаясь:

— Я и без того могу помереть.

— Больной, что ли?

Форрест кивнул и указал на насквозь промокшие рукава.

— Воспаление легких.

— Не в августе же, — сказал негр.

— Ну, значит, упадок сил. С утра отмахал четырнадцать миль. И ничего с тех пор не ел. Я устал, промок и голоден; от меня ушли жена и сын. Я — дух изгнания! — решил он пошутить.