Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— А мы? Что плохого делаем тут мы?

— Вы? Ничего плохого. Вы всегда посильно разрушаете варяжскую государственность, которая, конечно, половину местного народа калечит, но другую половину учит, лечит и спасает от беспредела. Вы подтачиваете ее, как умеете, доводя до того, что народ начинает отчаянно самоистребляться. Наши братковские войны были формой гражданской войны, только и всего. Это вечная черта варягов — в условиях свободы они мочат друг друга. Ну вот, вы устроили тут пятнадцать лет беспредела, и что? Где великие свершения и грандиозные завоевания, которыми мы удивили мир? Вы ничего, вообще ничего не можете принести человечеству. Вы гениальные посредники и пиарщики, промоутеры и пересмешники чужих ценностей, вы отлично их перепродаете, разрушаете, низводите и укрощаете, вы даже умеете их интерпретировать, хотя и не без чернокнижия, и переводить на чужие языки, хотя и не без наглой провинциальной отсебятины. Но больше вы не умеете ничего, прости меня тысячу раз, богоизбранная моя.

— Ты рассуждаешь, как Гитлер. В точности как он! Ты читал «Застольные разговоры»?

— Читал, и не один раз. И что такого? На редкость идиотская книга. Не только Гитлер, которым вы всегда теперь отмахиваетесь от любых упреков,— тысячи людей говорили то же самое, только делали из этого разные выводы. Гитлер был маньяк и развязал бойню, другие думали так же и терпели… Мало ли было людей, которые вас не любили и притом не участвовали в погромах? «Протоколы мудрецов» тоже чистой воды фальшивка, списанная с французского памфлета, но это потому, что готовили ее дураки. А если бы кто-нибудь нашел в себе силы прямо написать о вашем вирусе, о вашей двойной морали, о вашем делении мира на своих и чужих и абсолютной солидарности вне всех критериев…

— Знаешь что!— взорвалась она.

— Знаю, что если еще раз услышу «знаешь что», надеру тебе уши,— спокойно сказал Волохов.— Давай спокойно, Жень. Я тоже, знаешь, несколько рискую, пока мы с тобой тут…

— Тебя никто не заставлял!

— Женя, может, мы перестанем наконец, а? Может, мы наконец признаем, что когда мы вместе — мы не варяги и не хазары, а нечто третье, пятое, десятое? Может, у нас появится наконец некая общая идентификация и мы прекратим наконец это идиотское выяснение, кто из нас высшая раса?!

— Ты хочешь, чтобы я ради тебя отказалась от себя,— угрюмо сказала она.— А этого не будет никогда.

— Да не от себя!— закричал он шепотом. Баня стояла на отшибе, около сгоревшего, давно брошенного дома, в который еще год назад угодил снаряд,— и все-таки приходилось осторожничать: вдруг услышат, войдут, застанут комиссара полка ЖД и командира летучей гвардии федералов в неглиже, за бурным выяснением отношений, хоть сейчас в бой.— От вшитого этого микрочипа откажись, от памяти о великой миссии, от богоизбранности, от чего угодно! Здесь ты моя, а я твой, и ничего больше!

— Это у тебя ничего больше. У вас во всем так: призвали в армию — служи, отпустили из армии — не служи… Как собака, честное слово. Я не так служу. У меня отпуска не бывает.

— И со мной — ты тоже на службе?

— Да нет у меня этой разницы — на службе, не на службе… Нас не военкомат призывает, понятно?

— Да, да, конечно. А мы — низшая раса, никуда без военкомата.

— Мы никогда не выжили бы без этого, как ты называешь, чипа! Без чипа мы погибли бы в рассеянии!

— Без чипа вы не попали бы в рассеяние, to begin with.

Он подсел ближе и обнял ее, она не отстранилась.

— Ужас,— сказала она вдруг горько и беспомощно.— Вшиты в меня две программы, и ни одна не пересиливает. Одна — ЖД, вторая — ты, и то и другое явно сильней меня. Как мне это совмещать — ума не приложу.

— Ну, потерпим,— сказал Волохов.— Говорят, если долго терпеть, само рассасывается.

— И что тут рассосется?

— Да очень просто. Повоюют и перестанут, будет все, как раньше. Будешь жить тут, на хазарских территориях, я перееду поближе к границе…

— А что я беременна — тоже рассосется?— спросила она.

Некоторое время Волохов безмолвствовал, крепко прижимая ее к себе.

— Прости, Жень,— сказал он.

— Ничего, я сама давно хотела.

— Да не за то, Господи… Это да, это как раз отлично. Прости, что я это… распространился.

— Ты еще не так распространишься.— Единственное хазарское, что в ней было,— так это кажущаяся отходчивость, легкость перемены настроения, да еще неутомимость, конечно.— Ты будешь теперь все чувствовать, как я. Мы же связаны крепче некуда, это самый абсолютный союз. И будь уверен, когда у меня начнется токсикоз, тебя тоже начнет тошнить — не только от хазарства, но и от твоих друзей варягов, и от коренного населения, в которое ты веришь…

— Да от коренного населения, если это тебя утешит, меня давно тошнит. Меня эта пассивность чертова, неумение распорядиться своей судьбой, идиотская мечтательность — давно уже достали вот как. Ни одному слову верить нельзя, и не потому, что врут, а потому, что сами не понимают, что говорят. Я их ненавижу, если хочешь знать, и себя ненавижу за бессилие. Когда мне один наш местный глаза на это открыл,— я, веришь ли, ликовал. Нашел брата! А как присмотрелся к этим братьям, которые готовы вечно прожить в кабале у вас ли, у кого ли другого,— лишь бы самим ни за что не отвечать… Где те великие свершения, которыми это все оправдано? Тоже нуль. Культуру сделали раскаявшиеся варяги и передумавшие хазары — единственные, кто тут что-нибудь умел. А наши — так, фольклор да сумасшедший Хлебников. Что это за народ, интеллектуальная элита которого живет в метро на кольцевой и ездит по кругу?

— Как ты сказал? Интеллектуальная элита?

— Да, объясню как-нибудь. Говорят, сейчас на них облавы начались — варяги, как всегда, борются не с внешним врагом вроде вас, а с теми, до кого могут дотянуться.

— Это ты мне расскажешь, да. Но не расскажешь ли ты мне, что мне делать с нашим будущим метисом?— Она похлопала себя по животу.

— Ну, что делать… Сама понимаешь, возвращаться в каганат я тебе не посоветую.

— Никакого каганата больше нет. Ему осталось лет пять от силы.

— Да, это верно. И почти все здесь.

— Конечно. А ты чего ждал?

— Именно этого и ждал. Я думаю, ты дождалась своего дня и можешь теперь жить тут, как и мечтала, полноправной гражданкой. У меня в Москве квартира. И мы бы с тобой туда вернулись.

— А как же наш гениальный план водить людей четыре года по долинам и по взгорьям?

— Ну, я периодически возвращался бы к тебе… Пойми, я ведь только для эксперимента. Если эту нацию не сформировать, она так и останется ни к чему не годной. Уже два года ходим, и прогресс налицо. Затвержены простейшие правила, в зародыше имеется дисциплина и чувство ответственности. Я подсчитал, в Ветхом Завете десятикратные преувеличения не редкость. Мафусаил прожил лет девяносто шесть, не более. За сорок лет хождений по пустыне люди поняли бы, что их водят по кругу, и ни один народ не выдержит сорокалетнего странствия. А вот четыре года походить с людьми, небольшим отрядом, без разлагающей оседлости… Я, впрочем, буду все время заходить в Москву. А может, вообще брошу всю эту затею. Пусть нация начнется с нас. С меня, с тебя и с него.