Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Во всем мире так,— возразил Громов.

— Да? Серьезно?! Вы были во всем мире? Вы еще где-нибудь, кроме России, видели околицу? Главное местное занятие — городить огород, отсюда слово «город». А когда додумались до железной дороги и узнали про токи Максвелла, первая их мысль была — отгородиться от всех поездами, бегающими по кругу. Замечали вы у какого-нибудь народа такое количество хороводных танцев?! Нигде больше этого нет! Я был в Швеции: там пары сбегаются и разбегаются. Был в Германии: там парень девку догоняет. И только в России по любому поводу — каравай, каравай, кого хочешь выбирай! А чего выбирать-то, если дорога — железная?

Громов с самого начала понял, что партизаны рехнулись, что нормальный человек не станет ходить в оранжевой повязке и взрывать рельсы под носом у паровоза,— но только теперь увидел систему этого безумия и несколько испугался. Черепанов самым искренним образом верил в то, что говорил.

— А мне надоело по кругу!— повторял он с жаром.— Мне надоело без выбора! Я не могу жить и растить детей в ощущении, что все предопределено! Мне неважно, какие ЖД победят в конце концов. Понимаете, за что эта война? Эта война — за вечную власть во внеисторическом пространстве, за порабощение народа, который сам только и хочет, чтобы его поработили! Поэтому они сами, сами строят ЖД. Воевать не хотят, только дорогу строят. Они думают, что когда она достроится, здесь наступит вечность. А я не хочу этой вечности! Они всю жизнь надеялись — то железный занавес, то железная дорога… А я не дам! Это сейчас мы взрываем рельсы. А будет время — начнем взрывать все эти бесконечные московские кольца! Я покончу с этим язычеством, я этот круг порушу. И вы еще к нам придете, вот увидите. Все мыслящие люди — непременно придут, потому что нельзя вечно вот так, вот так,— он в экстазе замотал головой.— С братьев Черепановых вся эта ЖД-история началась — Черепановыми и кончится. Круг замкнется… и разомкнется!

Он показал на двух своих сыновей — восьми и двенадцати лет,— робко смотревших на гостей круглыми черными глазами.

— Да ладно тебе, Че,— сказал Воронов.— Ты и нам все это рассказывал…

— А ты бы, дурак, слушал,— сказал Черепанов.— Тогда бы и в армию свою дурацкую не пошел.

— Ага. Так бы с тобой по лесам и валандался.

— А чем плохо? Свободная жизнь, свободные люди!

— Вы его не слушайте, товарищ капитан,— снисходительно, на правах старого знакомого сказал Громов.— Я его очень люблю, конечно. Че — замечательный, он меня классным вещам научил. Костер вот разводить… Мы столько в походы ходили! Меня к нему Каланча привел. Время-то было — сами помните. Все как сговорились спать. Ничего не происходит. Разве похолодает иногда или сгорит что. То есть сыпалось уже, конечно, помаленьку, но как-то решили про это не думать. Спят и спят. А Че — он замечательно будил, спасибо ему, у меня до него вообще вместо мозгов каша была.

— У тебя и сейчас каша,— плюнул в костер Черепанов.

— Я тогда понял… да он не очень и скрывал, правда, Че? Это все про железную дорогу — выдумка пацанская, нам ведь всем по двенадцать лет было. У нас рядом с домом была желездорожная ветка, он нас к ней водил и рассказывал. Что вот, это часть огромного кругового движения, благодаря которому страна ограждена от всех. А на самом деле он просто людей воспитывает, нормальных. Кому больше нравится жить в лесах. И я считаю, он правильно делает. Я в педагогическом когда учился — сразу понял: настоящая педагогика — вот она. Это просто я в коленках слаб, а то обязательно бы с ним в леса ушел.

— Где тебе, рыбья кровь,— беззлобно заметил Черепанов. Он, кажется, не особенно огорчался, что бывший воспитанник разоблачает его.

— Он таким образом воспитывает храбрость,— продолжал Воронов.— Если человек может железную дорогу взорвать, то он и власти не боится. Мы еще склады боеприпасов в последнее лето перед войной немножко грабили… Так что если не убило кого, может, это благодаря нам. В общем, это воспитание такое.

— Догадываюсь,— сказал Громов.

— Ну, а хоть бы и воспитание?— горячо заговорил Черепанов.— Пусть это даже игра в войну, вы можете придумать сейчас более осмысленную игру? Может, вот эта война ваша? Да по мне, пусть дети толпами идут в партизаны, а не в эту вашу поганую, извините, армию, где из них сапогами выбивают все человеческое!

— Может быть,— сказал Громов.— Ну, а зимой вы тоже по лесам?

— Че — по лесам,— ответил за учителя Воронов.— И когорта славных тоже с ним. А остальные по домам, холодно.

— А армия воюет всегда и не понарошку,— сказал Громов.— Вот и вся разница.

— И за что вы воюете?— вскинулся Черепанов.— Лично вы? Чтобы угнетать самим и не давать другим?

— Нет,— сказал Громов.— Я воюю за свой долг. Я здесь родился, это накладывает определенные обязанности. И это единственный способ разорвать круг, если вы этого действительно хотите. Здесь действительно многое по кругу, но это из-за того, что каждый уклоняется от своих прямых обязанностей. В результате и получается круговое движение, которое вы ненавидите. Должен быть человек, который, не задумываясь, не оглядываясь, не спрашивая о смысле, просто выполняет свой долг. Если служебный — то служебный, если воинский — то воинский. Меня призвали, я пошел, я иду по прямой, ни на что не отвлекаясь. А без чувства долга не может быть ничего. Я ценю вашу романтическую затею, хотя и не одобряю взрывания поездов — все равно ведь починят, только люди время потеряют. Но в этом нет свободы. В этом есть произвол, а что такое свобода — я вам не могу объяснить.

— Свобода — в армии служить,— усмехнулась скво с гитарой.

— Свобода — не бояться смерти, потому что ты презираешь и ее, и все привходящие обстоятельства,— ответил Громов.— Твой долг больше жизни, больше смерти, больше всего. И ничего с этим нельзя сделать. Ты свободен, потому что ты лучше всех делаешь свое дело, и плевать на то, как делают его другие. Это их проблемы, а лучше всех должен быть ты. Но до этого надо дорасти — я не исключаю, что когда-то дорастете и вы.

— Как же, как же,— протянул Черепанов.— Насилие — это свобода, ложь — это правда… Граждане вроде вас очень удобны для любого режима. Это их руками построены все Освенцимы.

— Про Освенцимы говорит тот, кто ничего не умеет,— устало ответил Громов.— Я не буду с вами спорить, потому что слишком хорошо знаю демагогию всех партизан во все времена. И все эти ваши «Я всегда буду против» мне тоже очень хорошо известны. Вы купили себе правоту, вам очень легко себя уважать, и все, что вы делаете,— тоже ради чистого самоуважения. Подросткам, наверное, это нужно. А взрослому человеку — скучно.

— Вы не взрослый человек, вы мертвый человек,— высокомерно сказал Черепанов.— И долгом своим маскируете обычную трусость. Вам страшно лишиться государственной опеки.