Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

«Смерть – прекрасна в минуту блаженства!» – вспомнил я не то чьи-то стихи, не то свои давно прокрученные мысли, скинув на снег рукавичку с правой руки. Палец привычно лёг на холодный спусковой крючок, прильнув к нему, став с ним одним целым. В этот момент я уже, казалось, не замечал ни серебристую, плотную, подрагивающую на спине и боках от удовольствия мелкими волнами, шерсть лося, ни его высокие стройные ноги. Я видел только несколько сот килограмм отличного мяса, которого с избытком хватит мне на весь период промысла.

Я начал плавно давить на спусковой крючок, и в это время лось вдруг повернул голову в мою сторону…

Я увидел его огромные, словно поглотившие меня полностью, грустные карие глаза, в которых отразилось удивление… Хотя что он мог увидеть, чему мог удивиться в предпоследний миг своей жизни? Разве что короткой вспышке пламени, выплеснувшейся вместе с пулей из недрогнувшего в моих руках ствола карабина…

Через секунды после выстрела голова лося грузно опустилась на грудь, словно тяжесть рогов сделалась для него непомерной. Передние ноги, чуть раньше задних, подрубились в коленях, и зверь тяжело рухнул в рыхлый снег, на мгновение вспугнув летучие снежинки, взвихривая их над собой в лёгкое облачко.

Когда я, с какой-то неохотой, отчего-то медля, подошёл к сохатому – он был уже безвозвратно мёртв, хотя и продолжал удивлённо глядеть открытым, видимым мне и, казалось, не мёртвым глазом в низкое, серое, скучное предвечернее небо. При этом шея у него была неестественно вывернута, а из нижнего края тёмных полуоткрытых губ, обнаживших ряд крупных желтоватых зубов, сочился тоненький, парящий алый родничок, исчезающий в белом снегу.

Я присел на корточки перед поверженным зверем, почувствовав вдруг такую смертельную, непреодолимую усталость…

Быстро вечерело, и рассиживаться долго я не мог. Надо было поскорей, пока она не окоченела, разделать тушу.

Скинув рукавицы и куртку, я своим острым, подаренным мне бурятами, с заточкой на одну сторону, ножом, мысленно всё-таки подгоняя себя, начал снимать с лося шкуру… Где-то в районе лопатки, уже в сгустившихся почти до черноты сумерках, осколок раздробленной пулей кости не очень больно уколол меня под ноготь мизинца… Я вытер окровавленную руку о штаны, протёр её снегом и попытался высосать застрявшую «занозу» из-под ногтя. Однако никакой косточки под ним, похоже, не было…

«А, ладно, – беспечно махнул я рукой. – Даже если там что-то и засело – ничего. В тайге всё стерильно…»

Сняв шкуру, я присел на неё и, чтобы подкрепить силы, уже почти в темноте, съел изрядный кусок сырой, очень вкусной и ещё тёплой печёнки. Измазавшись кровью, но взбодрившись, я отрубил кус мяса от стегна, прикрыл разделанную тушу шкурой и двинул в зимовье…

К вечеру следующего дня (весь день ушёл на то, чтобы на самодельных санях из лыж перевезти мясо) я почувствовал невероятную апатию и предельную усталость и только спустя какое-то время понял, что у меня жар.

«Наверное, переутомился, – решил я. – Ведь от поляны до зимовья будет не меньше трех километров. А сколько раз мне за сегодня пришлось туда-сюда таскаться: то с грузом, то налегке? Вот и вымотался. Надо как следует выспаться. А завтра – наварить побольше мяса, поесть как следует, и всё придёт в норму…»

Всю ночь меня преследовали своей несуразностью невероятные, прилипчивые сны. То мне чудилось, что я сталкиваю на сани при помощи жердины всю тушу лося целиком, вместе со шкурой, но не могу сдвинуть этот груз с места… То – что я загружаю сани понемногу, прекрасно понимая, что при такой раскладке мне не вывезти мясо и за три дня… Пунктиром во всех этих бесконечных, с вялостью движений, снах проступал оживший улыбающийся лось, то и дело взбрыкивающий, поднимающийся на задних ногах, с нацеленными для удара в мою грудь, словно копья, острыми копытами передних ног.

Быстрый, сильный, резкий удар – и верхонки, которыми по инерции прикрыл свою грудь дядя Вася, чем-то растревоживший в загоне лося, красными лоскутьями падают у него за спиной. А сохатый спокойно, как будто ничего и не случилось, отходит в дальний угол загона, оставив лежащим на окровавленном снегу своего кормильца. Он методично и тупо начинает жевать положенные ему минуту назад ещё живым дядей Васей высушенные берёзовые веники, с лета заготовленные «для подкормки копытных».

Лось смотрит куда-то вдаль, за загон, не обращая никакого внимания на переполох. И меньше всего – на нас, практикантов-охотоведов, невольно ставших свидетелями этой мгновенной и нелепой драмы.

И пока сохатый, такой ручной и мирный, такой обычный, почти домашний, продолжает заниматься своим насыщением, парни-охотоведы, с опаской озираясь на него (а ещё вчера каждый норовил, подойдя к загону, погладить зверя), волоком вытаскивают с территории, ставшей вдруг смертельно опасной, безжизненное тело егеря – дяди Васи. Они тянут его за ноги, и он спиной, в своей извечной войлочной куртке, прочерчивает на снегу широкую морщинистую борозду. Последний след, оставляемый им в этом мире.

Тело дяди Васи кажется неимоверно тяжёлым, неповоротливым и неудобным. Таким, каким оно никогда не было при жизни, даже после самых затяжных и беспробудных загулов, когда ноги переставали слушаться хозяина и ему надо было помогать добраться до кровати…

Долгие годы, поняв, что в городе совсем пропадёт, жил он здесь на стационаре для студентов-охотоведов, в ближней тайге. И, видно, на беду свою, от одиночества, приручил уже взрослого лося, который обитал в загоне, как корова, и который вскорости стал любимцем студентов, бывающих здесь…

Лицо дяди Васи, всегда докрасна обветренное, сейчас белее самого белого первого снега. Грудь его пробита насквозь, и окровавленные лоскутья рубахи (куртка, как всегда, была нараспашку) глубоко вдавлены внутрь…

Утром я проснулся весь мокрый от пота и слабый, как младенец, стараясь соединить воедино обрывки снов, в которых реальность так причудливо переплелась с болезненной фантасмагорией.

«Инородный белок попал в кровь, – констатирую я своё состояние. – Надо удалить из-под ногтя теперь уже такой болезненный источник заражения…»

Я попытался иголкой, протёртой несколько раз спиртом, вынуть из-под ногтя микроскопическую косточку и, в конце концов, раскровянив палец, мне это удалось. Залив уже слегка загноившуюся ранку йодом, я свалился на нары, не имея сил даже на то, чтобы сменить влажное бельё.

Где-то к обеду я вернулся в действительность из полуобморочного состояния, наверное, только потому, что меня всего трясло от, казалось, насквозь пронизывающего холода. В нетопленном с вечера зимовье было действительно студёно, да ещё так и не высохшая на теле до конца одежда липла к нему холодными складками. Я вновь, как и утром, когда поставил себе точный диагноз, пощупал подмышечные лимфоузлы. Они увеличились с размеров крупной горошины до маленьких грецких орехов… С трудом, клацая от холода зубами и поминутно боясь потерять сознание, я слез с нар, затопил печь. Поставил на неё закопчённый большой чайник… В аптечке нашёл шприц, иглу и ампулы пенициллина. В старой консервной банке, когда-то начисто вылизанной собакой, прокипятил иглу, шприц, и сделал себе первый укол, опять забывшись гулким сном, вновь не имея больше сил переодеться…