Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Дней пять, наверное, потом – утром и вечером, всё более и более приходя в себя, я делал себе инъекции то в правое, то в левое бедро. В правое втыкать иглу было удобнее…

Ел я во все эти дни лишь чуть-чуть, а пил очень много.

Дня через три после первой инъекции заушные и паховые лимфоузлы уже перестали прощупываться, а подмышечные были увеличены лишь немного.

К концу недели я был очень слаб, но чувствовал себя теперь почти здоровым. Тут-то на меня и напал такой зверский жор, что я никак не мог насытиться и ел почти постоянно. За день я однажды умудрился съесть полведра варёного мяса и выпить почти столько же крепкого чая с различными целебными травами, пучки которых были подвешены у потолка. Но больше всего во время болезни мне нравился наваристый бульон с сухарями.

Я мысленно благодарил лося за прекрасную еду. И мысленно же просил у него прощения.

«Ты ведь тоже меня чуть не угробил, зверюжина. Теперь мы с тобой – в расчёте».

Расчёт был, конечно, не полный, не равнозначный. И, может быть, поэтому, где-то в глубине души застрял, застыл во мне недоумённый взгляд сохатого, с явно читаемым в нём вопросом: «За что?!» На который у меня не было ответа.

Я вышел из зимовья в солнечный зимний блестящий белый день и первый раз за неделю по-настоящему накормил отощавших, встретивших меня голодным скулежом собак, наложив им до отвала специально сваренной для них каши с мясом… Когда собаки нахватались варева, – быстро умяв все, до отупения, до опузырения, до сытой икоты, – я запустил их в зимовье, а сам свалился на нары, уснув, казалось, прямо на лету. Уснув здоровым крепким сном и проспав почти сутки – до середины следующего дня. Пробудившись, я почувствовал себя теперь не только полностью здоровым, но и полным сил, вернувшихся ко мне.

Пожалуй, я мог бы спать и дольше, но меня разбудили собаки. Они сидели у двери зимовья и тихо, деликатно, жалобно поскуливали, просясь на улицу. Мне тоже надо было облегчить свой мочевой пузырь, и я выскочил за двери вместе с ними!

После отливальной процедуры, снова запустив собак, разнежившихся за эти сутки в относительном тепле зимовья, я стал готовить для всех нас еду. Псинки, сидя недалеко от печи и следя за моими движениями, то сладко зевали, то принимались чесаться, доставая задней ногой до уха. А иногда, оскалив пасть, интенсивно начинали выгрызать с боков расшевелившихся в тепле блох.

«Какой же сегодня день недели? Какое число?» – попытался припомнить я и не смог.

Включил транзистор и сквозь далёкое эфирное шипение услышал окончание фразы: «В Москве семь часов утра, в Омске – десять, Иркутске – двенадцать, Хабаровске – четырнадцать часов…»

– Точно – два часа дня, – взглянув на циферблат своих ручных часов, висевших на воткнутой меж брёвен щепке у изголовья нар, ответил я неведомому и невидимому столичному диктору.

– Сегодня первое января!.. – бодро продолжил тот. – Тысяча девятьсот…

– Вот это да! – изумился я, не дослушав конец фразы.

Значит, уже новый год. И я в прямом смысле этого слова проспал его приход. А ведь планировал, как это делают многие охотники, «выскочить» на праздник, на денёк-другой, в посёлок. От Таи там наверняка пришло письмо с поздравлениями…

Наверное, давно уже растаяли те белые снега, на которых я выводил имя Тая. В звуках которого мне слышалось и: Та – единственная для меня девушка, лучше которой, казалось, не могло никого быть на свете… Я – там тоже читалось. Та + Я… Но что-то, увы, не сложилось, как хотелось, как предполагалась, в этой немудрёной формуле…

Угадывалось в этом имени и что-то Тая-щее в себе неизъяснимую та-инственность, неразгаданность тай-ны. Запах таящих снегов, так волнующих и человека, и зверя, и птицу – в нём тоже присутствовал…

Да, и мои мечты о том, чтобы стать знаменитым, получить Нобелевскую премию в области литературы, купить яхту, отделанную морёным дубом с ореховыми панелями внутри, присвоить ей имя Тая, – тоже стремительно и безболезненно тая-ли.

Не загадывая далеко вперёд, я постепенно снова учился радоваться мелочам. Тёплому полуденному солнцу. Первому подснежнику, вытаявшему у завалинки дома с южной стороны. Тому, что я очень скоро и, скорее всего, навсегда покину этот грустный и пустынный берег… А может быть, всё это были не такие уж и мелочи?..

И всё же жаль, что я покину этот край не на собственной яхте, имя которой пусть будет не «Тая», а, скажем – «Мечта» или «Свобода», всё более частые размышления о которой в последнее время ассоциировались у меня, прежде всего, с достаточным количеством денег. Чтобы в несовершенном нашем мире ни от кого не зависеть, особенно в мелочах. И чтоб иметь возможность в своём собственном плавучем «доме» бывать там, где тебе хочется. На Белом море, в Карелии, или в одном из фиордов Северной Норвегии, или – в Рейкьявике… А может быть: на Камчатке, Курильских или Командорских островах, Аляске… Всех тех местах, где я бывал когда-то. Которые любил. И где мне всегда было так хорошо и спокойно. И где никогда не бывал, но желал бы быть непременно. Куда меня порой тянуло неизвестно почему».

Почта располагалась рядом с магазином «Смешанные товары». На широкой, прочной, прогретой солнцем завалинке которого отдыхали вышедшие из тайги промысловики. Покуривающие в основном самокрутки с крепким табаком, от которого в воздухе вились синеватые струйки летучего дыма.

Собак, тоже греющихся на ласковом мартовском солнышке, было гораздо больше, чем бородатых, добродушных, с загорелыми обветренными лицами и руками охотников, о чём-то деловито беседующих между собой после стаканчика-другого дешёвого портвейна «Три семёрки», не одна пустая бутылка которого стояла уже на снегу, у их ног.

Собаки в отличие от своих хозяев были не так расслаблены и добродушны. В них не остыл ещё недавний охотничий пыл, азарт преследования зверя, без которого их жизнь казалась им бессмысленной. Наверное, именно поэтому, завидев ещё издали нездешнюю собаку, они всей разнокалиберной и разношёрстной сворой, сначала лениво, – для порядку, – а затем всё более озлобляясь и выслуживаясь перед хозяевами, с многоголосым лаем бросились к моему, вконец растерявшемуся в первые мгновения Шарику. Который от первоначального страха аж присел у моих ног, озираясь на круживших вокруг нас со всех сторон кобелей и сук и жалобно потявкивая, а потом и скаля зубы на некоторых из них.

Силы были неравны, и Шарик искал защиты у меня…

Настоящие охотничьи собаки, особенно лайки, обычно равнодушны к незнакомым людям, но отнюдь не равнодушны к незнакомым сородичам. И если противник достаточно силён и оказывает сопротивление, разъярившиеся псы могут погрызть его до полусмерти, а то и – до смерти. С равнодушным видом потом отойдя от пришельца, оставив околевать оного где-нибудь под забором.