Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Я наклонялся. Брал его – этот пушистый живой тёплый комочек, на руки и чувствовал, как он начинает согревать мне грудь, защищая от встречного ветра.

Сердца наши бились совсем рядом, но не в унисон…

– Да, брат, теперь ты стал намного тяжелее того, почти невесомого, двухмесячного щенка, которого мы притащили с собой в тайгу. По человеческим меркам – ты уже подросток лет пятнадцати-четырнадцати. Ох и глупый же возраст! Ума ещё мало, а энергии – много. Сколько глупостей я натворил в эти поры. Никогда бы не хотел вернуться снова в то состояние, – словно кому-то очень близкому поверял я Шарику свои мысли. И тут же переключался на ситуацию теперешнюю. – Стыд-позор, сударь, что я такого здоровенного лоботряса всё ещё таскаю на руках!

Шарик, будто понимая, о чём я говорю, как только я умолк, приподняв голову, раза два благодарно и преданно лизнул меня в лицо.

– А дед с Юрием уже в бане, – сказала баба Катя, когда я вошёл в дом. – Иди скорёхонько, догоняй их. Первый-то пар – самый добрый, если без угарцу, конечно.

«К вечеру мне предстояло выйти к узкоколейке, до которой, как говорил мой друг – удэгеец Семён Калюндзюга, – человек неопределимого возраста, с пергаментным, морщинистым лицом, – три трубки пути. Что в общепринятых масштабах означало километров двадцать – двадцать пять.

Тропу от зимовья до места, где лесорубы из леспромхозовского посёлка Мухен загружаются в единственный, курсирующий от деляны до посёлка, старинный, наверное, ещё царских времён, вагон, не должно совсем уж занести. Больших снегопадов в последнее время не было. Паняга у меня подъёмная – всё только самое необходимое, так что часов за пять-шесть, даже с перерывом на чай, должен добраться. А вот если тропу замело – тогда и за десять часов не дойдёшь… Но о плохом я старался не думать.

Если успею к подходу вагона, сразу устроюсь на верхнюю полку и всю дорогу до посёлка буду спать на её покачивающейся, глянцевой, отполированной множеством спин, жёсткости, – размышлял я, одевая высокие, доходящие до колен, пахнущие дёгтем ичиги. Завязав на них шнурки у запястья и ниже колен, под отворотами, чтоб не сбивались портянки, я опустил поверх обувки шинельного сукна широкие штаны с нашитыми на них для прочности, из той же ткани, наколенниками. Грубой вязки шерстяной серый свитер, – тоже надетый поверх толстого тёплого китайского белья, – заправил в штаны и потуже затянул ремень с висящим на нём с левой стороны ножом, выкованным на заказ из рессорной стали, с лёгкой берестяной наборной ручкой, в кожаных ножнах. Поверх свитера натянул прожжённую точками в некоторых местах от искр костра куртку, сшитую из такого же шинельного сукна, что и штаны, с двумя большими накладными карманами и нашитыми на рукавах, того же цвета, что и куртка, налокотниками.

Одевшись, посидел немного на нарах.

Уже у дверей накинул на плечи панягу, снял с деревянного крючка и надел свою видавшую виды ондатровую шапку-ушанку, взял карабин и шагнул за порог.

Подперев дверь зимовья снаружи колом, двинулся в путь…

В Мухене я собирался пробыть дня три. Встретиться там со знакомыми ребятами-охотоведами, с которыми когда-то вместе добывал элеутерококк в среднем течении своенравной реки Хор. И которые тоже, только по льду Пиари, собирались спуститься на Новый год в посёлок.

Из давнишних моих знакомых в этих местах нынче промышляли, а вернее – работали в бригаде тигролова Черепанова, двое: Серёга Мухин и Ваня Ардамин.

С Черепановым и его всегдашним напарником – здоровенным, вечно хмурым, мужиком с некрасивым красным шрамом через всё лицо, они должны были отловить двух живых тигрят для какого-то немецкого зоопарка. Заказ был государственный и должен был быть хорошо оплачиваемым, так что о пушнине Ваня с Серёгой могли особо не заботиться. Да и промысел пока был – так себе. Во всяком случае, на моём участке. Соболя – почти не было. Белки – тоже немного. Более чем за месяц я сумел добыть только трёх соболей, выдру, две норки да штук тридцать белок…

Комнату нам, ещё перед промыслом, выделили в леспромхозовском бараке-общежитии. И дня три, пока мы готовились к заходу в тайгу, а точнее – пока «просыхал» Черепанов, мы прожили там все вместе, частенько вспоминая минувшее.

В один из таких вечеров к нам в комнату ввалился собственной персоной «знаменитый тигролов». Он был уже навеселе. В руках держал бутылку водки. Оглядев нас, куражливо заявил:

– Этих двух, – он, садясь за стол, указал пальцем на Ваню и Серёгу, – я с собой в тайгу беру, хоть и по принуждению. Практика у них, видите ли, промысловая. И я должен их всем премудростям нашего дела обучить… А тебя, – он ткнул пальцем в мою сторону, – ни в жисть не возьму! Вредный ты человек. На всё, понимать ли, своё мнение имеешь. Водку опять же не пьёшь, – будто вспомнил он вдруг о главном моём недостатке, – зло, значит, какое-то на душе таишь. А злой человек в тайге – страшней любого зверя, – припечатал он.

После столь красноречивого вступления и залпом выпитого (с таким видом, будто это жуткая отрава) стакана водки, занюханного рукавом, Черепанов совсем расписался и, лениво похлебав горохового супца, приготовленного Ваней из концентрата и оставшегося у нас от ужина, начал клевать носом, всё ниже и ниже клоня свою кудряву голову к столешнице и чашкам, ещё не вымытым после вечерней трапезы.

Когда Ваня и Серёга одели на эту буйну голову шапку (пальто с каракулевым воротником, усевшись за стол, Черепанов снять не удосужился, хотя в протопленной комнате было тепло, даже жарковато), стали выводить его в длинный коридор, дабы препроводить домой, он вскинул голову, безвольно уроненную на грудь, и, окинув всех поочерёдно мутноватым взором, вдруг очень отчётливо заговорил.

– Вот вы говорите – Сысоев! Сысоев! – В словах его звучала обида.

Никто из нас ничего подобного не только не говорил, но даже, наверное, и не помыслил в сей час.

– Знаменитый тигролов! – Теперь к обиде примешалась ещё и злоба. – Да какой он, на хрен, тигролов, да ещё – знаменитый?! Он самолично-то, наверное, ни одного тигра за свою жизнь не изловил! Книжки только писать горазд да указания охотникам давать! Читал я его последнюю книженцию. «По следу тигра» называется. Ну и что?!

Вопрос был обращён в пространство, а тот, кто задавал его, выглядел весьма комично, словно играл финальную сцену какого-то фарса.

На пороге, вполоборота к «публике», коей в единственном числе являлся я, в расстёгнутом настежь добротном драповом пальто, съехавшей набок норковой шапке, из-под которой выбивался волнистый чуб, застыл человек, с двух сторон придерживаемый безмолвными, как статуи, парнями. Причём одна нога у этого «актера» находилась уже в темноте коридора и была почти не видна, а вторая, блестя хромом сапога, с заправленной в него бостоновой, с отглаженной стрелкой, брючиной, стояла у порога нашего жилища.