Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Честных правил боя здесь не существует. Главенствующий «клич» один: «Бей чужака!» Щенков, правда, сильно не дерут, тем более, если тот покажет свою покорность, задрав лапы кверху и выставив «на милость победителя» самые уязвимые места: живот и шею.

Шарик покорности не проявлял. А вдохновлённый тем, что я рядом, всё с большей яростью начинал огрызаться, преодолевая страх. И, судя по нешуточным наскокам озверевшей своры, которую мне было всё труднее сдерживать, собаки намеревались «поучить» его как следует.

Я резко наклонился, отчего разношерстная стая немного отхлынула в разные стороны. Обычно собаки, наученные горьким опытом, опасаются, что после такого движения человека в них полетит камень. Однако камня поблизости не оказалось, и я, схватив в руки первую попавшуюся мне палку, с криком «А ну, прочь, сволочи!», сделал шаг вперёд. Некоторые из собак норовили куснуть палку. А если доставалось Шарику – он жалобно взвизгивал от боли. На меня оголтелая свора пока не покушалась.

С завалинки своих кобелей и сук громкими голосами стали окликать мужики.

– Белка! Сивый! Гром! На-аа-зад! Не тронь! Сюда!

Одновременно они обращались и ко мне:

– По башке только, парень, не бей! А по хребтине как следует вытяни, чтоб знали край, да не падали.

Видя мои тщетные попытки разогнать собак, на нетвёрдых, каких-то волнистых ногах, снявшись с насиженного места, со штакетиной в руках – ещё одной частицей жалких остатков палисадника у магазина – на помощь мне двинулся немолодой уже, весёлый мужичонка.

Увидев атаку с двух сторон, первыми сообразили, что делать, породистые лайки. С закрученными на спину хвостами, с гордой осанкой победителя, не очень быстро, чтоб не терять достоинства, они засеменили прочь – поближе к завалинке, подальше от драки.

Удалившись на безопасное расстояние, с равнодушным казалось ко всему на свете видом они разлеглись: кто на высоком трёхскатном деревянном крыльце магазина, кто – рядом с ним, словно и не было в них ещё минуту назад такой ярости…

Безродные же шавки продолжали звонко лаять, правда, уже не так активно атакуя Шарика и меня, стараясь хватануть любого из нас исподтишка.

– Кыш! Подлое племя! – рявкнул на них неожиданно сильным голосом «волнистый» мужичонка, лицо которого было сплошь испещрено оспинами, отчего улыбка, не сходящая с лица, вблизи казалась неестественной.

Окрик его особого действия на нападавших не возымел, хотя они и отскочили чуть-чуть в сторонку.

Мужик повернулся ко мне и равнодушно, как о чём-то само собой разумевшемся, сказал:

– Загрызут, гады! Напрочь загрызут, если не дать им острастку… Не нравится, что брюхо вам не кажут, мелочь пузатая?! – переключил он своё внимание уже на собак. – Шакалы! Гниды! – с презрением припечатал нападающих дворняг. И, снова обернувшись ко мне, продолжил: – Ты за мной, паря, иди, а я их буду шугать. А щена своего лучше на руки возьми.

Сплюнув на твёрдый наст коричневатую махорочную слюну, он нетвёрдым шагом направился в сторону собутыльников.

Я взял на руки огрызнувшегося даже на меня щенка и, отпинываясь от подскакивающих ко мне сзади и с боков собачонок, стремящихся любой ценой доказать лениво щурящимся на солнце и поглядывающим на них свысока лайкам, всю свою безумную храбрость и значимость, – понёс моего друга, скалящегося на соперников сверху, к зданию почты.

На полпути к завалинке мой провожатый выпустил из рук штакетину, потому что разгонять уже было почти некого.

Среди сильно поредевшей стаи нападавших вдруг обнаружился подбежавший откуда-то сбоку Шайба, выглядевший среди наших соперников прямо-таки Гулливером в стране лилипутов. Но вёл себя сей «Гулливер» совсем не логично.

Он то начинал тявкать в общем хоре, то, виляя хвостом, выражал мне глазами и всем своим видом предельную преданность, то норовил куснуть какую-нибудь не в меру разоряющуюся собачонку…

Завидев Шайбу, стал рваться из рук и мой храбрый, безрассудный, как д’Артаньян, Шарик.

Я опустил щена на землю, и тут же подоспевший к нему Шайба хватанул его за бок.

– Ах ты, Иуда! Предатель! – попытался я достать его морду загнутым вверх носком ула.

Пёс ловко увернулся от пинка и с весёлым лаем бросился вдогонку за пёстренькой и мелконькой сучонкой…

Я запустил внутрь почты моего лохматого, жалобно скулящего и зализывающего бок героя и попросил у немолодой, с добродушным лицом женщины два конверта.

– А фамилия ваша как? – вдруг очень официально спросила почтальонша.

– Ветров, – ответил я.

– Вам письмо, – улыбнулась она, снова став дружелюбной.

– А друга вашего как величают? – просматривая немногочисленную корреспонденцию, стоящую в небольшой картонной коробке, опять деловито осведомилась она.

– Банных. Юрий Банных.

– Ему два письма! – ещё приветливее разулыбалась она, как будто самолично предоставляла Юрке ровно в два раза больше радости, чем мне.

– Передадите ему или он сам зайдёт?

– Передам.

Она отдала мне три письма и взяла мелочь за два чистых конверта, на которых был изображён какой-то очень задумчивый бородатый мужчина, словно пытающийся разгадать сразу все законы мирозданья.

Послание мне было от мамы.

Я аккуратно засунул письма и конверты в накладной карман куртки и уже собрался уходить, как почтальонша остановила меня вопросом.

– Мой-то небось тоже у магазина кучкуется?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Да там он, с остальными ханыгами, – снова разулыбалась она, будто говорила о чём-то весёлом. – Куда ж ему от своих дружков деться. С утра уже с ними шары заливает. Теперь дня три пить будут, без удержу, – уверила она меня. – Промысел закончился… А он нынче удачный был! – уже мечтательно проговорила она. И вдруг неожиданно, ни с того ни с сего, видимо, просто от полноты чувств, подмигнула мне. И сразу же в её лице проступило что-то озорное, далёкое, девичье…

«Не такая уж она и пожилая, – подумал я, выходя на крыльцо. – Лет тридцать – тридцать пять, не больше…»

Чтобы вторично не вводить деревенских пустолаек в искушение, я снова взял Шарика на руки, направившись домой.

Щенок доверчиво прильнул ко мне и даже расслабленно свесил вниз голову. А я, в связи с этим, вспомнил, как мне не однажды приходилось нести его, ещё совсем маленького, в зимовье.

К вечеру на промысле он, не умея распределить силы, так уставал, что пластом ложился на лёд реки, опустив голову на передние лапы и скорбно глядел на меня.

Я делал вид, что не замечаю его ухищрений и ухожу…

Шарик с трудом поднимался, из последних сил, спотыкаясь, догонял меня и, заглядывая в глаза, начинал жалобно поскуливать. Потом снова ложился и уже не вставал, несмотря на все мои попытки поднять его. При этом вид у него был жалкий и обречённый.