Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Черепанов высвободил локти из рук поддерживающих его охотоведов, полностью развернулся лицом в комнату, как-то очень осторожно перетянул в неё через порог вторую ногу, и аккуратно прикрыв дверь, вполголоса, словно поверял нам великую тайну, продолжил:

– Он даже с бабой моей и то бы справиться не смог, не то, что с настоящей тигрицей, тем более, когда у той надо детенышей отнять. Да и писанина его только потому проходит, что он в Хабаровске живёт, а не здесь, в нашей глуши, где даже деньги потратить по-хорошему негде. И где все мы вынуждены прозябать… Тигролов хренов! – снова возвысил он голос. – Пйсатель, а не охотник… – В слове писатель Черепанов сделал ударение на первом слоге. – В бригаду меня свою, когда я ещё только начинал охотничать, не соизволил взять! – Видно, прорвалось у него самое сокровенное. – «Пьянь ты», говорит… А я с пьяницами дела не хочу иметь – ненадёжный народ…» Даян сам бы с ним теперь ни в разведку, ни в тайгу не пошёл! Я не хуже него могу любой след распутать…

Тут он как-то снова весь обмяк. Громко икнул, вновь на мгновение вскинул голову и, поддерживаемый моими друзьями, переволочил, наконец-то, свои ноги через порог.

– Сдали с рук на руки, – доложил Ваня, когда они вернулись минут через пятнадцать назад.

– Ну и женка у него! Точно похлеще любой тигрицы! – восхитился Серёга. – Она его, – как кошка мышку, успел он только пальто снять, – схватила за ремень, да за загривок и, чуть ли не от порога, забросила в комнату.

– Да, монументальная женщина! Мечта поэта! – подтвердил Ваня Серёгино восхищение. – Грудь бела, как две пуховые подушки. Из выреза они так наружу и просятся. И таким жаром от неё пышет… Наш тигролов рядом с энтой богатыршей просто карапузом кажется. Он ей, однако, только до подмышки и дотянет…

– Пусть, говорит, проспится, – снова продолжил Серёга, прервав мечтательную речь Вани. – Завтра поговорим. А вам, ребята, – спасибо, что не бросили где на улице, околевать. Домой доставили…

Вспоминая наше предпромысловое, хоть и недолгое совместное житьё-бытьё, мне почему-то больше всего сейчас захотелось прижаться к тёплой печке… А может быть, и не к печке, а к горячему, чистому женскому телу. С его, такими волнующими воображение, пленительными изгибами и упругостями, какие встречаются ещё в глубинке, неразвращённой стропильными, худосочными, с выпирающими ключицами, словно на последней стадии дистрофии, «общепризнанными моделями красоты», с испорченной новомодной косметикой кожей. У деревенских же молодок кожа, как правило, всегда здоровая, чистая… Прибавьте к этому ещё беззаботный искренний смех и не замороченное всякими изысками сознание… Ведь в деревне особо некогда мечтать. То – за скотиной уход, то – покос подоспел, то – ягода пошла, то – какие иные дела обозначились.

Как разительно отличаются эти деревенские барышни, – те, что не стремятся копировать городскую жизнь, да ещё – дружат с книгой, – от их городских сверстниц. Или раскормленных сверх меры, или худосочных и, по большей мере, злых «эмансипе», не выпускающих изо рта, как признак и принцип своей независимости, ставшую уже привычной соску – сигарету… Именно об уездных барышнях с такой любовию писал Пушкин…

Поумерив свои мечты и ускорив шаг, в конечном итоге я остановился на том, что рад был бы просто прибранной к моему приходу комнате и протопленной в ней печке. Чтобы не делать всё это самому. Проще говоря – чтоб Ваня и Серёга уже были на месте. И на плите прел не гороховый суп из пакета, а настоящий борщ с большим куском мяса. Да был заварен крепкий и душистый чай.

Размечтавшись об еде, я понял, что проголодался.

«Да и половину пути я уже, пожалуй, отмахал – можно и передохнуть, чайку попить».

Я отвязал от паняги чёрный от копоти снаружи и светлый внутри, лёгкий алюминиевый котелок. Натрамбовал в него дном кружки снега, почти до колен провалившись в него, едва сойдя с тропы. Достал острый, не тяжёлый, с удобно изогнутым топорищем топор. Наколол от лиственничного комля дровец. Срубил ещё стоящую рядом с тропой небольшую еловую сушинку.

Под огромной, не менее метра в диаметре, колодиной, словно периной укрытой сверху толстым слоем снега, нашёл вытянутую под ней и не засыпанную снегом длинную полоску сухого мха для растопки. Чуть поодаль разгрёб снег. Положил на это место «колодцем» несколько толстых щепок. На них – мох. Поверх него наструганных ножом от лиственничной щепы лучинок. На лучинки – кусок бересты. А на неё – уже щепок и дров всяких разных.

С первой же спички пламя от мха занялось, схватились огнём лучинки. Загорелась, заворочалась, слегка потрескивая и стремясь свернуться в трубочку, береста. Зализал огонь и лежащие на ней поленья. И пошло, разгоняясь, разгораясь всё веселее, плясать прилипчивое к сухому дереву пламя, с каждым мгновением набирающее силу и весело погуживающее от любимой своей «еды».

Приладив над костром котелок и опершись спиной о южную, сухую сторону колодины, рядом с которой и развёл костёр, я наслаждался блаженным покоем, подставляя лицо хоть и не очень тёплому, но ощущаемому всё же ласковому солнышку.

Вода в котелке вскоре закипела. Прямо в нём я заварил чай, бросив в кипяток ещё сушёного листа чёрной смородины, бадана, брусничных листьев, ягод шиповника и лимонника, хранившихся у меня в отдельной таре.

После того как этот чудесный настой уже почти на прогоревших углях костра напрел, я с удовольствием, испытывая истинное наслаждение, приступил к чаепитию. Сначала я откусывал то кусок сухаря, то кусочек комкового сахара, смоченного в этом обжигающем, пахучем, дающем силы напитке, потом делал несколько осторожных глотков.

После трёх кружек чая, ощутив внутри себя приятное тепло, я так разомлел, что мне было лень даже хлопать глазами. Несколько минут я с приятным замиранием сердца, продолжая ещё сидеть на сухом корье, с закрытыми глазами, прислушивался к тишине вокруг и внутри себя…

«Вздремнуть бы сейчас часок», – размечтался я, но, взглянув на солнце (часы из кармана доставать не хотелось, как и шевелиться вообще) определил, что оно уже перевалило за полдень. Значит, надо поспешать.

«Ну, ничего. Дальше тропа полого пойдёт под гору. Идти станет легче. Да и на старую лесовозную дорогу я должен уже вот-вот выйти. Успею…» – продлил я хоть на несколько мгновений своё блаженство.

Красный, словно только что с наковальни Творца, устрашающе огромный диск солнца почти скатился за темнеющую вдали гору, когда я вышел к узкоколеечному железнодорожному тупику…

В небольшом вагончике лесорубов топилась печь и горела керосиновая лампа, стоящая на окне. Дым из трубы и свет лампы я заметил ещё на подходе. Единственное небольшое квадратное оконце вагончика было как раз обращено к тому затяжному пологому спуску по которому я шёл.