Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

– Куда же на ночь глядя? Ему уроки делать! Сережа, скажи бабушке, что случилось!

– Сережа, иди к себе. Я кому сказала?– Мама в спину подталкивает и в темной комнате оставляет. И нечем зажечь свет. Зато из темноты голоса слышней – лица же не мешают.

Мама кричит:

– Нелечка! Как хорошо, что я тебя застала! Скажи мне честно: что такое этот Серебро? Да нет! Экстрасенс!

Папа считает:

– Раз, два, три, четыре, пять…

Бабушка говорит:

– Мне давно пора, как ты говоришь, андеграунд.

– Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Мама, это же в другом смысле!

– Ты сам мне объяснял: это – «под землю».

– Двадцать! Не под землю, а под землей. Течение такое. На, выпей. Мама, пей!

– Я знаю, там река мертвых течет. Теперь опять в это стало модно верить!– Бабушка заплачет сейчас.– Только бы не лежать, чтоб от вас и часа не зависеть! Только бы сразу!

Шкаф, кресло, стол выступают из темноты, как крупные звери из зарослей. Они и пахнут похоже с тех пор, как их в прошлом году сюда привезли. Но если Серебро – это тот самый, который в школу сегодня приезжал… Их, может быть, всего два или четыре. Ну ясно, что не больше! А-а, скажет, как же, как же! Давно тебя жду! Я ведь сразу тебя насквозь увидел! Ну-ка, говори при всех: для чего тебе руки? колено чесать или не колено? Позор! Позор и грязь! Микробы и позор! Все слышали? И обязательно бабушке его передайте, чтобы недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах. На полу лежал топор, весь от крови розовый,– это сын играл с отцом в Павлика Морозова. Нет, вы послушайте! Если бы Казя сегодня испугалась машины и укусила его за ногу или лучше если бы Га-Вла в зал его не пустила: опоздал – сам виноват! Лучше если бы Серебро выступал бы в Индии, заразился там малярией и сейчас бы под тремя одеялами там дрожал!

– Серебро! Серебро! Я же знаю, ты меня слышишь! В моих руках – часть твоей силы! Я же унес ее с собой! Что – испугался? И сети расставил. И ловишь меня! Серебро, я приказываю: замри, замри, умри!

Свет. Я не вижу ничего. Кто-то вбежал. Папа. И бабушка. И мама. Все стоят.

– Я – сам гипнотизер! Я не поеду! Не двигаться! Стоять!

– Сереженька,– это бабушка.

Бабушка не поддается. Крадется ближе.

– Бабушка, замри! Я – гипнотизер!

– Уже замерла,– а сама крадется.

– Ольга Сазоновна, стоять,– мама – сквозь зубы и глаза закрыла.

И папа прищурил. Но видно же: некрепко спят.

– Дети! Вы все – дети! Папа, собирай цветы! Тебе десять лет. Собирай! Их тут целое поле!

– Собирай,– мама шепчет.

– Но, Татуль…

– Собирай, прыгай, бегай!– Мама быстрей всех поддалась. И папа нагнулся и воздух хватает.

– И тебе, мама, десять. Скажи, девочка, громко: сколько тебе лет?

– Десять,– говорит мама.

– Он же горит весь.

– Бабушка! А тебе как раз именно сегодня десять лет исполнилось!

– Почему сегодня?– Бабушка наполовину уже!

– Сегодня, сегодня!– кричит мама, брошку от себя отстегивает и, как медалью, бабушку награждает.– С днем рождения, Оленька!– и целует ее и обнимает, как никогда, как в детстве.

– Надо же!– Бабушка брошку рукавом трет.– Можешь ведь, Наташа, можешь!

– И цветы вот – я собрал!– Папа охапку воздуха держит, не знает, куда деть.

– Расти большая!– Мама за края юбки берется и книксен делает.

– Ему надо ложиться спать в девять!– Ну опять ее в старость несет!– И пить натуральные соки, а не ваши полувитамины!

– Мы к девяти вернемся,– и все цветы на пол уронил.

Вот я сейчас! Вот я всех вас сейчас! Насквозь! Надо делать пассы! Вся же сила – в руках! Я – ОН! Пассы! Пассы-лаю!

– У нас – праздник! За руки! Всем!– Так не может кричать мальчик, я – ОН! И стрелы и молнии из рук: – Папа! Мама! За руки! Водим!

И мама вдруг больно левую хватает:

– Праздник-праздник-хоровод!– и правую тоже, но правая же – папе.

– Я вас! Я вас всех – вас сейчас!– Жаба в груди вздрагивает и клокочет.

– Сереженька, все уже хорошо!

Огромная – а хочет через горло!

– Мы никуда не едем, ну?– Мама тесно обняла всего.

– А-а-а! Гы-а!– Я Олег. Мне пчела горло жалит.

– Папа нам сейчас постель постелит.

И лицо жалит:

– А-а! Гы-а! А!

Теперь уже из окна весь двор виден. И как Вейцик с Ширявой войдут, сейчас видно будет. Если, конечно, Вейцик прямо из школы не свернет к Чебоксаре. Все лужи как в медных монетах. Потому что березам вот-вот умирать – они и бросают медь, чтобы весной снова вернуться.

Вот где эта муха! Надо же – ползает. Он ей утром крылья оторвал: любит – не любит? Вышло, что Маргоша его не любит. А еще ползает! Крылья были с прожилками, он бросил их рыбкам, но они и не заметили.

Как бабушка идет из школы, тоже видно будет сейчас. Как она куртку несет и втык от Маргоши: «Я же написала, чтобы пришел отец!» А бабушка: «Вот вам от него записка. Я – старый человек, и нечего на меня кричать!» Листья только на макушке березы остались. Стоит без ничего, а не стыдно: ни ей, ни кому. Как слониха в цирке. Хотя в цирке было немного стыдней. Я тебе, муха, сейчас и лапы оторву. Это лучше всего, когда ты уже душа. Ты тогда уже ничего плохого сделать не можешь. И все тебя любят. Как Ленина. Как Саманту. Как Вику, когда она умирала в халабуде.

– Вот, смотри!– Сережа посадил муху на ладонь.– Ты сейчас никому не нужна. Вот, теперь смотри!– Он бросил ее в аквариум, она задергалась, заплавала – и сразу три меченосца бросились к ней с вытянутыми губами. Черный самец как будто бы ее целовав в живот, а отливающий зеленым – в щеки.– Вот как теперь все тебя любят!

Но крупнее их была самка. Она сразу смогла всю муху губами обнять и втянуть. Втянула и дернулась, словно бы поперхнулась, но весь ее раздутый живот все равно сверкал улыбкой.

– Серый! Серый!– это Ширява кричал со двора.

Улиточка же, которая спала на боковой стенке, вдруг высунулась и повела рожком. Потому что что-то случилось и она это поняла.

Сережа забрался на подоконник и высунулся в форточку. Леха с Вейциком запрыгали на скамейке и затрясли над собой сплетенными руками:

– Друж-ба! Друж-ба!– Как два гамадрила, смешно и нелепо.

И Сережа запрыгал, нельзя было не запрыгать:

– Друж-ба! Друж-ба!– и руками им замахал.

Подогнув задние ножки, у кустов тужилась Казя. Ее бабушка помогала ей сморщившимся лицом. Это тоже была дружба. И Сережа еще громче закричал:

– Я сейчас выйду! Я выйду! Не уходите!

Моя жизнь, и лицо, и особенно выраженье лица – все во мне – оттого что я – тело.

Ко мне уже два раза подходили на улице и говорили, один раз: «Девочка, у тебя никто не умер?», в другой раз: «Мальчик, у тебя что-то стряслось?» Им совершенно ведь все равно, тело я девочки или тело я мальчика. Я сама очень долго хотела, чтобы мне это было до фени.

Пляж есть пляж. Пляж есть лежбище тел. И всю жизнь я мечтала приехать к морю зимой – не к телам чтоб, а к морю. А послали к телам. Вот и вышло все боком – то левым, то правым.