Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

– Где? А ну?

Обежав кусты, и Вейцик с пыхтением дергает за руки:

– Вот же халтурщики! И что за страна – работать никто не умеет!– и плечи приподнимает высоко-высоко.

– Не нравится – вали в свой Израиль!– Ширява дергает Сережины руки сильней, еще сильней.– Навеки сработано – понял? И без единого гвоздя!

Вейцик начинает сопеть, примеряясь, в какую скулу Ширяве заехать.

– Мужики!– встревает между ними Сережа.– Вы чего, мужики?

– Тяни давай!– командует Леха и Сережу за левый локоть поддевает. А Вейцик тогда, упершись в него коленом, тянет за правый:

– Позвал дед бабку!

– Молчи!

– Позвала внучка Жучку!

– Заткнись! Силы береги!

Вдруг кто-то из них пукает, но никому не до смеха – все падают на землю. И заколдованные костяшки глухо вдавливаются в битый кирпич.

– Дохлый номер!– сопит Вейцик.– Медицина бессильна.

– Точно!– говорит Леха.– Надо «скорую» вызывать. И, мокрая грязь стала сквозь брюки вдруг слышна.

– Тебе хорошо. Завтра можешь спокойно в школу не ходить.– Вейцик обеими руками штанины себе трет. Пальцы слюнявит и снова трет.– А мне еще к Чебоксаре потом, к дуре этой.

– Пойдешь?!– И не понять по Лехиному вою, чего он вдруг психует.– Ты к ней пойдешь?

Из костяшек пальцев кровь сочится. Но небольно, как из другого человека.

– Ну, ладно. Выздоравливай. Мы тебя завтра проведать придем,– говорит Вейцик и руками разводит широко.– Медицина бессильна.

И они уходить начинают. Но потом Леха возвращается от кустов и шарф с себя снимает и на Сереже завязывает, потому что у него есть сопливый младший брат и Ширява привык.

– А вы куда?– Сережа стоит, как дурак, и дает себя обматывать, но интересно же.

– На кудыкину гору.

– Сказать трудно?

– Секрет!– и под горлом самым ему шарф душно стягивает. Этот Ширява или не понимает, дурак, или издевается. А просить его – вот еще, раз секрет!

– Ты идешь?– Вейцик уже возле карусели злится.

– А… а мне можно с вами? А он потом человека перепиливал?

– Я пошел!– орет Вейцик и к гаражам бежит. Там в одном гараже только свет, где дед Капусты свой драндулет инвалидный держит по кличке «пукалка».

– Ха!– Сережа пятится.– Вас Капуста позвал!

– Ну, позвал.

– И весь секрет?

– Он сказал, чтоб мы других пацанов не звали.

– А я б и не пошел!– Сережа ему вслед уже кричит: – Я б и не пошел! Я бабушке слово дал! Много случаев гибели известно,– (чего зря кричать? они уже далеко совсем),– от взрыва выхлопных газов!

И совсем темно оказалось, как в кастрюле под крышкой, как шпротине в консервной банке, у которой ведь тоже рук нет, которую дядя Боря с собой увез. Сережа не в сторону гаража пошел, а просто в ту сторону, в которой стояли и гаражи – замками, как орденами, наглухо увешанные – важные. И только Капустин – настежь. И все на цьшочках склонились карбюраторные внутренности погладить, потрогать, ногтем подцепить. Ты же – только килька в ночном томате, которую Капуста может спокойно за шкирку взять и хоть на крышу зашвырнуть, хоть куда! Он Ширяву летом в бак для мусора посадил, в квадратно-железный, его еще там две кошки помоечные исцарапали. Самая же лучшая в мире машина – марки «мерседес». Хотя она и не самая быстрая, и не самая вместительная, и не самая вездеходная. По отдельности она ни в чем не самая. Так еще бывает только с некоторыми людьми. Например, когда мама в весенние каникулы сказала, что они, наверно, не будут вместе с папой жить, потому что папа и не самый умный («Ты что? Наш папа?!»), и не самый сильный («Ты же не видела! Он, в парке Горького когда мы были, 70 килограммов выжал!»), все умные и сильные давно в кооперативы ушли и деткам своим видушки купили, как дядя Боря девочке Санне, а твоему папе за семь лет двадцать рублей пристегнули, он и рад без памяти, а знаешь ли ты, что бедный человек не может быть ни сильным, ни добрым – не на что ему! («А наш папа все равно! Все равно!») Что все равно? Это ему все равно.

Вот что надо было тогда ответить: он просто самый-самый, как «мерседес». А ты, мамочка, самая умная, самая красивая, самая быстрая, как «тойота». А бабушка – как «нива», незаменимая осенью на проселочной дороге.

Нос снова шмыгает, шарф жмет, рук по-прежнему нет, а без них, как без куртки, а без куртки, как без рук, и судороги, как 220 вольт. Батарея! Если положить на батарею, пальцы разгорячатся и оживут. Ежу понятно. Вот. Он бежит к подъезду, не разбирая луж, они – мокрые, и асфальт мокрый, а когда оглядывается, сияющий гараж, как пряничный домик в дремучем лесу, а в нем тысяча прекрасных вещей, домкрат нечеловеческой силищи, тугая шина про запас, леечка с маслом, которое льется из ее длинного клюва, как будто это цапля кормит своих птенцов,– и все по отдельности, и все вместе они сверкают. В 24 прыжках, в 38 шагах – а еще дальше, чем война, когда немцы в Полтаву пришли. И бабушке тогда тоже было десять лет и еще страшней, чем ему сейчас. Но она же выдержала. Как же он мог пропагандировать войну – неужели непонятно?

Я – раненый солдат, мне осколком руки оторвало, я не вернусь домой, я – сын полка, я по-маленькому хочу. Я умру сейчас! И всегда почему-то начинает хотеться вот в этом месте – на подъезд условный рефлекс, а уж в лифте я точно… Надо думать о другом! О Диане! У нее унитаз голубой, только треснутый весь, как в паутине, а в школе – там все курят, в лагере же просто дырка была, и страшно подумать, если рядом поскользнешься… ой, смотри, из ноги писает! Люди женятся, чтобы сделать ребенка, а она ведь уже одного сделала, и хватит – зачем же ей на дяде Боре жениться? Она больше не хочет иметь детей: ей единственный ее сыночек всю печень отбил, пока сидел внутри. Польется сейчас!

– Сережа?!

– Ой, здравствуйте.

– Ты чего, как старичок, скрючился? Коля был на уроках?

– А вы мне подъезд, пожалуйста, откройте.

– Ты что мне мозги крутишь? Был или нет?

– Был. До свидания.

– Маме своей скажи: если ей нужны такие же, как она брала, пусть ко мне зайдет. Только, скажи, теперь дороже.

– Кто дороже?

– Она знает, она брала. Коля на всех уроках был?

– На всех.

– Маме передай. Не забудь!– и дальше пошла, к десятому подъезду, сама маленькая, а две сумки – до земли.

И опять захотелось! И две капли уже наружу выпрыснулись. Только прыгать! Выше! Чаще! В роще! В чаще! До задыхания! До полного наплевать, что там у них в гараже! До грудной жабы, ква-ква-квакающей в горле! А-нам-все-рав-но! На-по-лу-ле-жит-то-пор. Ле-хин-шар-фик-ос-лаб! Рас-хо-те-лось-по-чти! Вот бы за дяденькой успеть, нырк, чирк, фырк, юрк – вскочил! И уже на втором, нет, на втором с половиной этаже – рухнул. Грудная жаба в груди все еще прыгает, и от нее черные круги по воздуху, как по воде. Лифт гудит. Едой отовсюду пахнет. Раньше такие черные круги получались, если на лампочку быстро взглянуть, зажмуриться и на глаза пальцами надавить. А теперь сами плывут – здорово, удобно!