Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

– Никогда не вернется Геннадий,– нахально Семен.

– Почему?

– Надоел потому что. Все ему расскажи!– и опять там хлебает.– А если в рождении моем – тайна, а в томлении – неисповедимость?

– У нас одна женщина убирается в архиве,– вот и Анюша, тихо-тихо.– Говорит, ее сын в морг устроился. И к ним из абортария каждый день зародышей привозят. Так вот они их спиртуют и дарят друзьям. Говорит, самый прикольный подарок ко дню рождения. Называется «Вася в детстве» или «Не ждали!» или «Недолго мучилась девчушка».

Она думает, что ее голос спокоен и в меру насмешлив. Нюша, Нюшенька! Хвост морковкой. Я приду. Я уже к вам иду. Только зря вот темнеет. Очевидно, от этого кусты кажутся гуще и непролазней. Не-об-ходимей! Ничего, обойду.

Я вернусь от пустого корыта и скажу, что я видел… себя. Того себя, который сидел у разбитого корыта – тот я, который, Анюша, у тебя на посылках. Ну, а если мы все же встретимся: я и я – и вернемся вдвоем, я скажу, что один из нас автор, а другой – образ автора, ну-ка, ребята, скорей отыщите десять различий! Тамара от этого перевозбудится до безобразия: Онегин, добрый мой приятель… но вреден север для меня!.. Торжество национальной традиции! Ну конечно же! Левый Гена и площе, и бледней, а вот правый – он настоящий!.. Расскажите скорей, правый Гена, как у вас это все родилось, ай да Пушкин, ай да сукин сын, ведь это он, он вас вдохновил, не отпирайтесь!.. Но ведь были и иные влияния, не говорите, я хочу угадать сама!.. Вэ Одоевский? Пиранделло?!

Лучше просто приду и скажу: «Я все понял! Корыто – купель! (Нюша вскрикнет: „Что я говорила?!“) Но вода не ушла. Вода есть. Я летел, и я видел ее!» Аня, мешая восторг с изумлением, замотает головой, а глаза неподвижно зависнут… у ее глаз есть удивительное свойство – парить в пространстве еще несколько мгновений, даже после того, как сама она отвернется. Не уверен, что она дотерпит до рассвета. Ей захочется немедленно встать, и пойти, и найти эту воду, чтобы всем вместе войти в нее! Как Саша Дванов?

В «Чевенгуре» есть чудная рифма к «Двенадцати»: чевенгурская голь объявляет наступление второго пришествия и тут же приступает к расстрелу местной буржуазии – со словами: «Они его сами хотят, пускай и получают».

Горячечное ожидание конца истории, подменившее собой религию самоустроения и самоочищения – вот это и есть наше все. Наша почва. И какие семена в нее ни брось, вырастет то же:

Или же – если вкратце:

Впрочем, ведь я еще раньше хотел дать какую-то сноску. Забыл!

Аня хочет креститься. Она говорит, что «страх Божий» – это единственное, что удержит ее от того, что она уже делала дважды. Но об этом я расскажу в своем месте и – как можно подробней. Потому что сама она, подозреваю, оговорила себя и наверняка – с упоением! Что бы Нюша ни делала – моет ли она окно, дерзит, ест ли арбуз, корчит рожицы или поносит нечистоплотность соседки,– это всегда акт бытийный – акт, в который она вовлечена вся целиком. Без этого предуведомления, а впрочем, вероятней, что – послесловия, будет трудно понять ее главу.

А иначе – зачем бы я здесь? Фиксировать обрывки чужих фраз?!

Все труднее не наступать на водоросли. И на звезды! (Это что же – метафора?)

Мысль держать все трудней!

В самом деле! Мой голос – в неведомо кем сочиняемом романе! Потому ли, что в собственной прозе он едва различим?

Обо что-то… Ворох! Ворох листов. Но стемнело настолько!.. Так, посмотрим. И текст совершенно слепой! Не иначе шестой экземпляр!

«Эта жалость – могущая вырваться вдруг из горла – отчего она? Я не так уж и жалок! Я всего только смертен. Я вижу это – я впервые вижу это! Его конечности подрагивают, точно в тике, о котором я столько мечтал… Тело – это конечность. Я отваживаюсь снова поднять глаза. Мы бессмертны, пока мы не видим себя… так. Он протягивает мне брошюру. Я ему – по зеркальной привычке – Мандельштама (я год издания ведь хотел посмотреть!.. он посмотрит?). И уже не понять, как взялась здесь Тамара. Шумно дышит, стремянка прижата к груди…»

Это Всевочкина глава! Ну конечно! Аня когда-то мне говорила, что он еще в школе от руки переписал чуть не всего, тогда совершенно ведь недоступного Мандельштама. Все, поплыли слова. Я ведь тоже когда-то о тике мечтал…

Да! Вот это находка. Сотни полторы страниц! Аккуратно сложить… И дождаться рассвета! И понять наконец… ну, хоть что-то понять! Чем лицо о колючки, можно будет на мягком вздремнуть. Жаль, что я разорвал тот листочек с «Устами Лидии». Ну да что уж теперь? Утро вечера мудреней. Да, мой собственный голос… когда стихли все прочие голоса – не пора ли подать? Вот что я расскажу для затравки.

Лет, наверное, в семь или в восемь, засыпая… здесь, наверно, надо оговориться, что все наше детство прошло под фильмы про фашистов… Так вот, уже натянув на ухо одеяло, я себе говорил: пришли фашисты, и главный из них приказал убить одного человека из вашей семьи, но решить должен ты, кого именно, можно и Джильду. Джильдой звали дворняжку, умнейшую рыжую псину, которая, когда я только начинал думать о ней, уже поднимала на коврике ухо! Бабушку было не то что жалко меньше других, но она ведь свое пожила!.. Значит, бабушку выводить? Сердце мое разрывалось. Ведь Джильда – собака, и честнее, как Павлов,– ее?! Мне делалось трудно дышать, я не плакал, но нос набивался соплями… Чтоб не выдать себя, я тихонько сморкался в край простыни. Джильду я не мог им отдать ни за что! Значит, маму?! Насколько я помню, моя собственная персона в жутковатом этом отборе участия не принимала. Весь ужас игры как раз и был в том, что я решал за других, я распоряжался другими! Иногда вместо фашистов приходили басмачи, тогда условия могли меняться: они согласны были просто отрубить кому-нибудь из нас руку и ухо или же Джильде – две лапы и язык,– ну, Гена?

Почему всякий вечер я изводил себя этим? Я только и помню из этого времени, что – волшебное пятно на потолке, прямо над головой – помимо моей воли преображающееся то в верблюда с поклажей, то в двух сражающихся воинов, то в «Катюшу», которую партизаны срочно катят нам на подмогу… Только это пятно и душившие, самовольно мной вызываемые кошмары! И я ведь ни разу не принял решения. Обессиленный, я засыпал, чтобы следующим вечером начать все сначала!

Душа, еще не ведавшая о границах возможного и посильного, забиралась в пространство, принадлежавшее Господу-Богу,– как и мы забирались в чужие сады не за кислыми яблоками – за сладостной жутью.

Да, о чувстве пути, о пределе и беспредельном… О «при деле», которое только и может тебя удержать на пределе, когда ты уже на заборе, но все же еще не в запретном саду – так и строить главу!