Верт Уильямс - Ада Даллас

– Какой прекрасный денек, а, господин полковник? – заметил он и тут же спохватился: – Прошу прощения, я хотел сказать – господин генерал.

– Ничего, ничего, – снисходительно улыбнулся я.

– Черт возьми, так и должно было произойти, а, господин пол... генерал? Вы и с вами целая армия?

Я засмеялся.

– Да-с, сэр, наступит времечко, когда вы, господин генерал, поведете не одну дивизию. Я уверен, такое время наступит, и, клянусь всеми святыми, я бы и тогда хотел быть вместе с вами.

– Будешь, Пэкстон, будешь!

– Вот здорово-то! До чего же здорово!

Я опять засмеялся. Штабная машина катилась по шоссе со скоростью, позволявшей другим машинам не отставать от нее. Мы миновали пригороды, шоссе перешло в Тьюлейн-авеню; переправившись по мосту через осушенный навигационный канал, мы пересекли Броуд-стрит, за ней Канал-стрит и наконец увидели главную линию обороны противника.

Это было всего несколько старых плотничьих верстаков, перед которыми стояла жиденькая цепь полицейских в новоорлеанской синей форме.

– Остановись здесь, – приказал я водителю; он повиновался, и позади тотчас загрохотали и завизжали тормозами бесчисленные машины. А нам противостояла всего лишь реденькая цепочка полицейских.

Я уже выбирался из машины, когда Пэкстон прикоснулся к моей руке.

– Не лучше ли вам остаться в машине, сэр?

– Мой мальчик, я ведь настоящий, а не штабной генерал, – ответил я и подошел к стоявшему у баррикады капитану полиции.

– Вам известно, зачем мы здесь? – обратился я к нему.

– Известно, но у нас есть свой приказ, генерал.

Я вынул из внутреннего кармана кителя бумагу.

– Вот предписание верховного суда Луизианы. Вам предлагается без сопротивления передать мне все служебные здания, оборудование и дела дирекции порта и ирригационной комиссии, новый состав которых только что назначен губернатором в соответствии с существующими законоположениями.

– У нас есть свой приказ.

– Это же предписание уполномочивает администрацию штата Луизиана принять все необходимые меры для осуществления данного распоряжения. Слышите? Все необходимые меры.

– Я уже вам ответил, генерал. У нас есть свой приказ.

– Послушайте, разве вы не видите эти машины вон там, на шоссе? Вы что, хотите, чтобы все это обрушилось на вас?

По лицу капитана было видно, что он вовсе не испытывает подобного желания. Однако все тем же тоненьким и безжизненным голосом он повторил:

– Приказ.

– Вот что я вам скажу. Я не хочу кровопролития. Даю вам тридцать минут на размышление. Если не передумаете – пеняйте на себя.

Я резко повернулся и направился к своей машине. Настроение у меня было превосходное. Когда человек становится генералом, он и чувствует себя как-то иначе. Это означает, что он добился чего-то настоящего, стал одним из сильных мира сего.

– Поставьте машину в тень, – распорядился я, усаживаясь в автомобиль. – Мы подождем полчаса. Передайте командиру танковой части, пусть подтянет танки.

Даже тень не спасала от страшной жары. Струйки пота катились у меня по телу и по лицу, но я не снимал кителя. В таких делах не должно быть никаких отступлений от устава.

– Уж не вздумают ли они затеять пальбу? Как вы считаете, господин генерал? – спросил Пэкстон.

Из тридцати минут прошло шестнадцать.

– Нет. Надеюсь, не такие они идиоты.

Однако полицейские не покидали своих мест, и я не видел никаких признаков отступления.

Скрежеща гусеницами и чихая моторами, подползли и остановились шесть танков; торчавшие из открытых люков головы водителей казались частью самих танков; из башен высовывались под углом в сорок пять градусов длинные стволы 90-миллиметровых пушек.

Я поглядывал то на танки, то на часы. Когда до конца получасового срока осталось пять минут, я вылез из машины и подошел к полицейскому капитану, все еще стоявшему около баррикады. На его синей рубашке расплывались большие пятна пота, багровое полное лицо покрылось испариной. Похоже было, что офицер ничего не собирается предпринимать.

– Ну, так как же, капитан? – спросил я. Полицейскому потребовалось какое-то время, чтобы собраться с силами и заговорить.

– Приказ... У меня есть приказ...

– Да? Дело ваше.

Я направился к головному танку, поднялся в него и сел рядом с его командиром.

– Вы готовы?

– Так точно, господин генерал.

Правой рукой я подал знак заводить моторы и сейчас же услышал нарастающий гул, вскоре переросший словно в грохот работающей над самым ухом цементомешалки. Время истекло, но я решил дать им еще минуты две. Подняв руку с двумя пальцами, я издали показал ее полицейскому офицеру. Капитан вытер лицо белым носовым платком. Полицейские по-прежнему стояли на месте. Я наблюдал за минутной стрелкой часов, завершающей последний круг.

– Вперед! – наконец скомандовал я водителю. – Пошел. На самой малой скорости.

Верхний люк у нас был открыт; я жестом подал команду остальным танкам, и мы двинулись на баррикаду.

– Не останавливайтесь и не ускоряйте ход, – приказал я водителю. – Продолжайте двигаться, даже если они попытаются встать на вашем пути.

Танкисты еще раньше получили приказ не открывать огонь первыми. Меня не оставляла надежда, что это сделают полицейские.

Я смотрел вдоль длинного ствола пушки с каплеобразным вздутием на конце, видел шеренгу людей в синей форме, длинный мост на фоне горячего голубого неба. Полицейские не вытащили свои пистолеты. Да я и не ждал этого. Я слышал, как гусеницы танка пронзительно скрежещут по асфальту. Фигуры в синем стояли неподвижно. До них оставалось футов тридцать.

– Не замедляйте хода и не сворачивайте! – крикнул я водителю на ухо.

По-прежнему скрежетали гусеницы, синие фигуры росли и росли, потом цепь рассыпалась, и полицейские начали поспешно, но без паники уступать нам дорогу. Словно по заранее продуманному плану. Так оно, наверное, и было. И вот уже на нашем пути осталась лишь опустевшая баррикада из небольших плотничьих верстаков.

Я даже не почувствовал, как танк ткнулся в заграждение, только услышал громкий хруст дерева под гусеницами. Теперь никто и ничто не могло остановить нас.

Бронированная колонна медленно двигалась по Тьюлейн-авеню. Гусеницы пожирали асфальт как мясорубка. Тротуары по обеим сторонам улицы заполняли толпы людей, лица их сливались воедино, как патроны, уложенные в патронташ. Я смотрел вперед, и толпа представлялась мне монолитом; а потом я смотрел по сторонам и видел каждое лицо в отдельности. И мне вспомнился ринг, где я дрался за школу в полутяжелом весе: то вокруг непроглядная тьма, то, войдя в клинч и глядя через плечо противника, ты видишь лица, будто они всего на фут от тебя, различаешь их черты, их выражение, догадываешься, о чем они думают, и по их губам понимаешь, что они кричат: "Бей его, Янси, бей!" Вот и сейчас, глядя по сторонам, я видел лица людей так отчетливо, что на секунду мне почудилось, будто и я стою среди них, смотрю на самого себя в башне танка и, может, даже думаю: "Полюбуйтесь-ка на этого мерзавца!"