Хантер Томпсон - Проклятие Гавайев

– На хуй лед, – буркнул Скиннер, – я уезжаю.

– Что? – спросил я, еще не вполне осознавая, насколько он обезумел. Он ползал по полу, как бешеный зверь в период течки.

Потом встал и замахал передо мной острой палкой.

– Отъебись, мудило! – кричал он. – Тебя ждет тюрьма Хило! Ты невменяем, мужик! Ты хочешь, чтобы нас всех повязали!

Он опять затряс передо мной своей палкой так, словно изгонял демона.

– Но только не меня, ты, ублюдок! Я валю отсюда! Не хочу даже видеть эти чертовы острова! А тебя тем паче! Боже, да ты хуже, чем чокнутый. Ты тупой!

– И что с того? Здесь это неважно.

Он посмотрел на меня с секунду и прикурил сигарету.

Я откупорил новую бутылку скотча и выскреб остатки льда из морозильной камеры.

– У нас будет еще через минуту, – сказал я.

И не соврал. Полночный рейнджер – возможно, мой друг Митч Камахили – уже продирался через проход между пальмами с мусорным мешком, полным кубиков льда.

Спустя миг я увижу луч его фонарика, мечущегося по бухте и посигналю ему лучом своего… а потом аккуратно дойду по камням до дряхлой каноэ рядом с главной хижиной, где, я знаю, он оставит мешок… здесь же я оставлю свой, оставшийся после последней доставки и уже заполненный пустыми пивными бутылками, пачками от сигарет, севшими батареями и скомканными клочками голубой машинописной бумаги.

Такова была наша еженощная практика, и рейнджерам она, похоже, нравилась. Все, о чем меня попросили – держаться в сторонке днем, когда здесь валандаются туристы. Это явилось бы грубым нарушением основного правила.

Серьезность ситуации мне растолковал Митч, юный рейнджер, обычно работавший в ночную смену. В какие-то ночи – когда он знал, что у меня нет посетителей – он приносил мне лед прямо в хижину, и мы сидели, обсуждая то, что происходит. Или НЕ происходит, как он тщательно мне разжевал.

– Тебя здесь НЕТ, – объяснял он мне. – Эта хижина – табу. Здесь никому находиться нельзя.

Я внимательно слушал, осознавая, что он куда ненормальней, чем я. Ночь за ночью я имел дело с лесничим государственного заповедника США, который не сомневался, что любая акула в бухте может быть его дядей… в иной его ипостаси, разумеется, но все-таки родственником.

Бывали ночи, когда мы сидели у кромки моря, попивая из бокалов односолодовый виски со льдом и деля друг с другом трубку с местной дурью, а он мог внезапно встать и сказать:

– Увидимся, командир. Пойду потусуюсь дома.

Когда на него находило подобное настроение, Митч скручивал большую зеленую сигарету и удалялся, чтобы посидеть в одиночестве. Какое-то время я видел удаляющийся огонек окурка, а потом слышал всплеск, когда он перебирался на ту сторону, оставляя меня пьяного высиживать яйца в слабом мерцании фонаря-молнии. И я горбился над камнями, как брошенная обезьяна. За бортом.

А Митч выходил в море, выдувая воздух, как дельфин. И по мере того, как он скользил прочь от скал в открытый океан, он таял в нем с атавистической грацией примата, который, наконец, определился, где ему хорошо.

Песнь Ваахии, прославленной прорицательницы

Ваахиа жила в 13 веке от Рождества Христова. Хотя и считается, что Ваахиа происходит из рода вождей, кто ее родители, точно неизвестно. После почти постоянных подтверждений ее пророчеств народ начал бояться и взбунтовался против нее, не только как любимицы Юли, бога колдунов, но и как медиума, через которого общались юнипихили, духи мертвых. Она жила в уединении в удаленной хижине в долине Вайпио, и, говорят, что большая пуко – священная, почитаемая сова – прилетала по ночам и садилась на крышу ее одинокого жилища.