Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

— Ясауууух пашооооо!!!

Сразу все облегченно засмеялись.

Сталин достал из кармана платок алого шелка, вытер свое лицо и громко высморкался.

— Нет, товарищ Толстой, — продолжил Сталин, успокоившись. — Покритиковать за ошибки могут у вас на пленуме Союза писателей. А у нас, политиков, по-другому. И если товарищ Сталин ошибся, его надо не критиковать. А объявить врагом народа, высечь бычьей плетью на Лобном месте и повесить на Кремлевской стене, чтобы московские голуби расклевали его никчемное тело.

В зале наступила мертвая тишина.

— Что вы нас пугаете, товарищ Сталин, — с трудом заговорил Эйзенштейн.

— Так вот инфаркты и случаются! — тряхнул брылами Гуринович.

— Товарищи, у меня есть актуальный тост по поводу ошибок, — начал приподниматься со своего места Микоян, но Сталин поднял руку:

— Повремени, дорогой Анастас. Мне нужно.

Микоян понимающе кивнул и сел.

Сталин взял лежащий рядом с ним на столе колокольчик, позвонил. Сразу же появились четверо младших офицеров МГБ: трое везли тележку с куском той самой мраморной колонны, четвертый нес золотой пенал со шприцем. Они поставили колонну рядом со Сталиным, положили на нее пенал и вышли, увозя тележку.

Сталин взял пенал, достал золотой шприц, ампулу и, как всегда, изящно уколол себя в основание языка. Гости опустили глаза.

— Прошу тебя, Анастас. — Сталин положил футляр со шприцем на колонну.

Микоян встал с бокалом красного вина:

— Друзья, я хоть и восточный человек по крови, но никогда не умел говорить тостов. Отсюда вывод — никакой я не восточный человек, а типичный неромантический москвич и к тому же 1-й зам. пред. Совмина по совместительству.

Все засмеялись.

— Так вот, этот москвич с восточной кровью давно уже обратил внимание на один любопытный факт. — Микоян с лукавой улыбкой посмотрел на сидящих. — Каждый раз, когда товарищ Сталин говорит о…

Вдруг от глыбы отломился солидный кусок льда и с грохотом обрушился в поддон. Гул от загудевшего поддона поплыл по залу.

Все притихли. Микоян стоял с бокалом в руке.

— Будто колокол вечевой, прости господи… — перекрестился Герасимов.

— Товарищ Берия! — позвал микробиолог.

Берия встал, подошел к глыбе, глянул. На месте отвалившегося куска виднелась часть ноги замороженного.

— Что там, Лаврентий? — спросил Сталин.

— Показалось колено этого бастарда. — Берия наклонился поближе.

— Товарищ Берия, лучше руками не трогать, — предупредил микробиолог.

— Стоит посмотреть? — спросил Сталин, с наслаждением потягиваясь.

— Пока ничего интересного, — выпрямился Берия и повернул свое умное лицо к микробиологу. — Сколько ждать еще?

— Лед рыхлый, товарищ Берия, часа через два должен отпасть.

— Через два? — услышал Сталин.

— Через два, товарищ Сталин, — поправил очки микробиолог.

— Что ж, — потрогал свои стремительно розовеющие щеки Сталин. — Тогда, парни, подавайте горячее.

Слуги в кумачовых рубахах, стоящие неподвижно у стен, сорвались с мест, скрылись в дверях.

— Можно мне взглянуть, товарищ Сталин? — встал Толстой.

— Мы все посмотрим, товарищ Толстой. Когда по-настоящему будет на что. Садитесь, пожалуйста. Анастас, извини, что тебя снова перебили. Мы слушаем тебя, mon ami.

— Да у меня как-то… весь запал вышел! — засмеялся Микоян.

— Мы понимаем тебя, дорогой. Это крайне неприятно, когда перебивают, — качнул головой Сталин. — Мой покойный отец никому этого не прощал. Скажи просто — за кого нам пить?

— За правду.

— Превосходный тост! — неожиданно громко воскликнул Сталин, вскочил с места и пошел к Микояну. — За правду! Великолепно, Анастас! Просто великолепно! За правду! Превосходно!

Он трижды расцеловал Микояна в его гладкие желтые щеки, щелкнул пальцами:

— Шампанского! Непременно шампанского! За правду! Пьем за правду! Господи! — Сталин прижал ладони к пылающим щекам. — Многие годы, даже десятилетия я мучительно ждал, чтобы кто-то из вас хоть раз произнес этот простой, как плач ребенка, тост. Хоть кто-нибудь, хоть раз! Один-единственный раз!

Он замолчал и быстро прошелся вдоль стола. Все смотрели на него. Слуги, подошедшие было к серебряным ведеркам с бутылками шампанского, замерли. Слышно было, как шуршит каменный пол под подошвами узконосых ботинок вождя да часто капает в поддон талая вода.

— Правда… правду… ничего, кроме правды… — задумчиво произнес Сталин. — Сколько людей сидели за этим столом. И ведь не простые люди. Советская элита. Сливки общества. И ни один из них ни разу не додумался поднять тост за правду.

— Лучше поздно, чем никогда, Иосиф, — улыбнулся Микоян.

— Молчи! — резко одернул его Сталин, подошел к столу и посмотрел на сидящих так, словно видел их впервые.

Взгляд его дошел до Толстого.

— Так что же случилось, господа? — спросил Сталин, глядя ему в глаза.

Толстой медленно встал. Его сутуловатая худая фигура в старомодном стального оттенка костюме с двубортным пиджаком и золотыми пуговицами с двуглавыми орлами нависла над сверкающим золотом и хрусталем столом. Узкое мучнисто-белое лицо непонимающе смотрело на Сталина белесыми глазами навыкате.

— Вы же мастер слова, не так ли? — спросил Сталин.

— Я… член Союза писателей, товарищ Сталин, — глухо произнес Толстой.

Сталин пристально заглянул ему в глаза, сделал шаг назад, размахнулся и ударил Толстого кулаком в лицо. Толстой размашисто упал на стол, узкая лысоватая голова его гулко ударила в золотого медведя и опрокинула его. Остатки икры, вылетев из серебряных ведерок, попали на костюмы Кагановича, Маленкова и Булганина. Сталин схватил золотую чашу с оленьим паштетом, нахлобучил на голову ворочающегося на столе Толстого, затем схватил писателя за мосластую руку, потянул со стола:

— Стоять!

Толстой, давя хрусталь, слез со стола и встал, пошатываясь. Золотая чаша сияла у него на голове, выдавленный паштет валился писателю на плечи и грудь, кровь текла из разбитых губ.

— К сожалению, вот так выглядит современная советская литература, — показал Сталин на Толстого, подошел к своему месту и сел. — Идите, товарищ Толстой, приведите себя в порядок и присоединяйтесь к нам.

Толстой, пошатываясь, вышел.

Каганович, Маленков и Булганин принялись салфетками счищать икру со своих костюмов.

— Я давно уже не читаю толстых журналов, — усмехнулся Булганин. — Открываешь какой-нибудь «Новый мир», читаешь одну страницу, другую, третью… а на двадцатой понимаешь, что это никакой не новый мир. А очень, очень старый.

— Золотые слова, Николай, — кивнул Сталин и пристально посмотрел на Маленкова. — А тебе, mon petit chat, если ты будешь продолжать , я когда-нибудь здесь, под этими сводами, при всех вот этим ножом отрежу яйцо, посолю, поперчу и заставлю тебя съесть. И если ты, salaud, тогда поморщишься, я велю тебя зажарить, как Бухарина. Но не на костре, а на углях. А потом приглашу сюда твоих аппаратчиков, усажу за этот стол и заставлю этих ублюдков съесть шефа под красным соусом. А потом Манизер тебе отольет памятник. Из говна благодарно переваривших тебя сотрудников. Понял?